В девятом классе у нас появилась новая математичка — её звали Иветта Витальевна, и она пришла к нам в школу сразу после пединститута. Иветту нельзя было назвать красавицей, но она была живая, приятная, стильная — с прической, как у Мирей Матье и карими глазами, которые были больше обычных больших глаз. Она ходила на очень высоких каблуках, чтобы прибавить себе роста, и обращалась к ученикам «Друзья мои!». Математичка собиралась создать кружок юного математика и школьный театр, но этим планам — из-за Ромки Ваничкина — не суждено было сбыться.
В тот памятный день на математичке была белое платье с рисунком огромных маков — возможно, они-то и одурманили Ромку или же подействовали на него, как красная тряпка на быка: Ромке отказал какой-то внутренний тормоз.
Это был наш второй или третий урок с новой учительницей: она ещё не знала, что Ваничкин — наша математическая гордость, и вызвала к доске, как самого обычного ученика. Надо сказать, Ромка просто-таки нарывался на такое действие с её стороны: он всем своим видом показывал, что не испытывает ни малейшего интереса к тому, что происходит на уроке — с кем-то переговаривался и шумно копался в своем портфеле. Но когда последовал вызов, то ли сделал вид, что страшно занят более срочными делами, то ли хотел показать, что не царское это дело — к доске выходить. Без тени смущения он предложил поверить ему на слово и поставить пятёрку, что называется, не глядя и не спрашивая. По Ромкиному мнению этим достигалась бы немалая польза — за одно и то же время можно проверить знания большего количества учащихся.
Его предложения Иветта не оценила, она всё ещё хотела видеть Ваничкина у доски.
— Вы мне не верите? — Ромка сделал вид, что страшно изумлён. — Я же вас никогда не обманывал!
Как и многие молодые учителя, наша новая математичка больше всего опасалась панибратства. Она старалась казаться спокойной, и у неё почти получалось. Но кое-что выдавало её: она тут же стала угрожать двойкой. Ваничкин буркнул: «Ну, кричать-то зачем?», хотя Иветта вовсе не кричала, а только слегка повысила голос, и лениво пошел отвечать.
Он легко расписывал на доске иксы и игреки, но, поясняя математические действия и их последовательность, обращался не к классу, а к новой учительнице, словно она попросила его объяснить то, в чём не разбиралась сама. Его снисходительный тон казался тем обидней, что Ромка был на целую голову выше Иветты: он разговаривал, склонив голову вперёд, как с младшей.
— На самом деле ничего сложного, — закончил Ромка свой ответ. — Если потренироваться, такие уравнения можно щёлкать, как орешки. Вы орешки любите?
Иветта отправила Ромку на его место за партой, и он, победно отряхивая руки от мела, от широты души разрешил:
— Если что — зовите.
— Обязательно, — пообещала математичка.
Уже из-за парты Ваничкин исключительно для формальности поинтересовался полученной оценкой, полагая, что новая училка, если не восхищена им, то, по меньшей мере, приятно удивлена, и пятёрка ему обеспечена.
— Как это сколько? Два бала.
— Опаньки! — удивился Ромка. — Это что за произвол?
— А ты недоволен, Ваничкин?
— Нет, я счастлив! — Ромка возмутился, но продолжал иронизировать. — У меня двоек по математике никогда в жизни не было!
Математичка ответила — теперь такое счастье может ожидать Ваничкина на каждом её уроке.
— Нет, а за что?!
— За хамство и самонадеянность, Ваничкин, — сказала математичка, не без удовольствия выводя оценку в классном журнале. — За хамство и самонадеянность…
Самонадеянность, по мнению Иветты, служила серьёзным препятствием для Ромкиного интеллектуального развития вообще и для получения знаний в частности. Поэтому она, как педагог, ни в коем случае не могла поощрять такое положение и пустить дело на самотёк.
Обычно класс смеялся над Ромкиными выходками, но на этот раз смеялись над ним самим — математичка его уела. Ромке, похоже, было плевать на общий смех — он стал красным и не обращал внимания ни на кого, кроме математички.
— Вот как? — задал он последний вопрос.
— А ты как думал? — в голосе Иветты мелькнула едва заметная надменность победительницы.
Возможно, она немного перегнула палку. Но того, что произошло дальше, математичка совсем не заслуживала: она писала на доске тему урока, когда Ромка, словно освободившись от наваждения, тряхнул головой, неслышно покинул свое место, подкрался к ней со спины и, ухватив длинный подол платья, резко поднял его вверх. Край ткани поднялось выше математичкиной головы, и сверху только виднелась кисть с куском мела.
Наверное, Ромка представлял эту сцену жутко смешной и ожидал обвала смеха. Но класс не грохнул, как обычно после его шуток, а наоборот замер в непонимании. Получилось ужасное — то, что никогда не должно было произойти и непонятно, каким силами произошло. Все молчали, а Иветта никак не пыталась высвободиться. Под юбкой у неё оказались красные кружевные трусики, а чуть выше можно было разглядеть острые позвонки и родимое пятно величиной с трехкопеечную монету. Первым в себя пришел Ромка, он опустил юбку и на мгновение повернулся лицом к классу — его глаза были выпучены от ужаса, а рот слегка приоткрыт и немного скошен от немого крика. В следующую секунду он метнулся к двери, выскочил наружу и, гулко топая, побежал по пустому коридору. Математичка несколько секунд оставалась неподвижной, а потом медленной лунатической походкой вышла из класса.
После её ухода кто-то произнёс: «Вот это да!», и сразу все заговорили. Кто-то из девчонок вопил: «Ваничкин скотина, идиот, сволочь, гад ползучий!», а Вадик Горкин крикнул кому-то: «Видал, какие у неё трусы?», и тут же с треском получил по голове учебником от соседки по парте. Вообще все были взвинчены — не только преступностью Ромкиного поступка (хотя ТАКОГО никто не ожидал даже от Ваничкина), но и какой-то нереальностью произошедшего — для такой картинки в мозгах не было места, нейроны не способны были создать в воображении такую комбинацию зрительных элементов.
На перемене Ирку Сапожникову вызвали в кабинет директора. Она вернулась оттуда злая и раскрасневшаяся — словно Папа-из-гестапо предложил ей выпить.
— Ну вот, поздравляю! — выдохнула Ирка. — Я бы Ваничкина убила! Убила бы!
— А тебе-то он что плохого сделал? — мрачно бросил ей один из Ромкиных друзей.
— Да как!.. — Ирке от возмущения не хватило воздуха в лёгких, и она стала торопливо хватать его губами. — Как ты смеешь ещё так говорить?..
Перепалка разгореться не успела — в класс вошла наша Эльвира Михайловна. У неё было специальное обращение: любой из нас, кто увидит Ваничкина, должен сказать ему, чтобы он немедленно шёл домой.
— Немедленно! Вы поняли?
Из обращения можно было понять, что Ромкины родители уже извещены о случившемся, а самого его дома нет.
— А что с ним теперь будет? — этот вопрос неожиданно задал я.
— Его исключат из школы? — спросил ещё кто-то.
— А что вы думаете?! — от переживаний Эльвира Михайловна непроизвольно перешла на фальцет. — Думаете, вас всё время будут по головке гладить?
После ухода классной руководительницы Сапожникова рассказала последние новости: математичка оставила в приёмной директора заявление об уходе по собственному желанию и тоже исчезла.
Тогда-то и родилась инициатива: после уроков, ближе к вечеру, когда Иветта немного успокоится, идти к ней домой всем классом и просить не уходить из школы. Возлагалась надежда на то, что математичка увидит, как сильно мы успели её полюбить, и её сердце оттает. К тому же считалось, что это наш общий долг.
Выполнять долг в назначенный час явилось чуть больше половины класса. Сапожникова сказала: ну и пусть, зато пришли самые совестливые, и теперь мы знаем, кто в нашем классе совестливый, а кто не очень.
Самым совестливым человеком был, пожалуй, Димка Зимилис — его в тот день не было в школе, он слегка приболел, но тут же выздоровел, когда узнал от нас с Шумским о предстоящем походе к Иветте. Наверное, Димка искренне сочувствовал нашей молодой математичке, но одновременно готов был сам себя покусать от досады. Приятное отдохновение от школы обернулось для него грандиозным невезением: впервые в нашем классе случилось самое настоящее психическое отклонение, и рядом, как назло, не оказалось ни одного специалиста, чтобы его компетентно описать и классифицировать. Зимилис почти открыто горевал по этому поводу и, наверное, отправляясь с нами к месту сбора, в глубине души надеялся увидеть, как ещё кто-нибудь поведёт себя ненормально.