Я промолчал.
— Знаешь, кому? Они тебе и нужны: ты извинился, твое дело в шляпе, можно спокойно жить дальше: «Чего пристали? Я же извинился!». А то, что твои извинения остальным до лампочки, тебя как бы не касается.
Ромкины слова походили на обвинение в мой адрес — словно я перед кем-то за что-то извинился, и теперь мне всё равно, что будет дальше.
— Так-то оно так, — сказал я, — но…
— А если ещё не совсем случайно?
— Что «не совсем случайно»?
— То самое.
— А-а, ты об этом…
Мне хотелось, чтобы Ромка объяснил, как всё-таки получилось, что он задрал математичке платье — что он при этом чувствовал и так далее. Но он не собирался ничего объяснять. Наверное, думал, что и так понятно. Мне и было понятно, но как-то не до конца.
— Знаешь, — сказал я, — мне кажется, в извинениях всё же есть смысл: когда человек просит прощения, он показывает, что он не соответствует своему поступку, и это не злой умысел, а стечение обстоятельств. Или что он изменил своё отношение — вначале думал и делал так, а теперь бы так ни за что не сделал. Он сообщает, что сожалеет о содеянном. Пусть от этого и не легче, но если бы люди перестали просить друг у друга прощения, представляешь, что было бы? Всё стало бы гораздо хуже!
Мои слова Ваничкин пропустил мимо ушей.
— Я в церковь ходил, — сообщил он неожиданно, опять закрывая глаза, — свечку поставил.
— Да ты что! — поразился я. — Думаешь, поможет?
— Не знаю, — Ромка еле заметно пожал плечами. — Может, и поможет. Я просил, чтоб помогло.
— Вот оно как! — я не знал, что ещё сказать.
— Я понял, для чего Бог нужен: для таких безнадёжных случаев — когда простить нельзя.
Тон у Ромки был ровный — с видимым спокойствием. Но тут я осознал, что Ваничкин не просто не в себе, а слегка даже повредился головой — его состояние хуже, чем представлялось вначале. Он немного сошёл с ума и, возможно, скоро снова учинит что-нибудь несуразное — к этому надо быть готовым. Нам едва ли не с детского сада объяснили, что Бога нет, и это всё предрассудки отсталых людей, а природа сама всё разумно устроила (при фразе о природе мне почему-то всегда представлялась женщина наподобие Снежной Королевы и чем-то похожая на комету — на голове корона, у длинного платья шлейф из звёзд: она летала над Землёй и разумно всё устраивала). Особенно необычно было слышать про Бога от Ваничкина — уж от кого, от кого. Если бы на эту тему заговорила одна из наших девчонок, было бы ещё более-менее понятно: женщины они и есть женщины. Но Ромка — лучший в школе по математике и физике… Обалдуй, который над всеми насмехается… Правда, и ситуация была необычной.
— Бог, как космический спутник: если между людьми связь невозможна, надо обращаться к Нему. Он, как вершина треугольника, — Ромка соединил большие и указательные пальцы, показывая треугольник.
— А что Он может сделать? — в мой тон прокралась еле заметная усмешка.
Ромка её не заметил.
— Не знаю… Сделает что-нибудь хорошее... Он же — Бог... Утешит как-нибудь. Чтобы тот человек… ну тот, кого обидели… чтобы он мог простить.
Мне вдруг сделалось совестно: Ромка заговорил со мной о Боге, не задумываясь о том, как будем выглядеть в моих глазах и, уж конечно, не рассчитывая на насмешки: он не сомневался, что я его пойму, и мне надо не дискутировать, а просто поддержать его.
— А для чего это Ему надо? — спросил я осторожно.
— Не знаю. Он же — Бог…
Видимо, за день через Ромкины мозги прошли батальоны разных мыслей, и теперь он бросал их на меня:
— Наверное, для чего-то надо, — говорил он с бесстрастной уверенностью. — Он же нам необходим. Я это как-то сильно почувствовал: раз уж мы так устроены, что без Него не можем обойтись, то и Он должен быть. Обязан быть. И, значит, Ему тоже это зачем-то надо, если Он нам необходим. Всё логично. Знаешь, почему душа не умирает? Потому что нельзя, чтобы умирала. Вот ты убил кого-то случайно, и как она может простить, если умрёт?
Я пожал плечами.
— Ты, думаешь, наши предки дураки были? — спросил Ромка неожиданно.
— С чего ты взял, что я так думаю? Не думаю я так!
— Боялись молнии и выдумали Бога? Держи карман шире! Они поумней нас были… В сто раз. Я это вдруг понял. Они совсем не дураки были… Жизнь — сложная штука, а про жизнь они побольше нас знали. И чувствовали что-то такое…
— Что — чувствовали?
— Ну что?.. Это самое… Что Бог — есть… Существует.
Нашу теологическую беседу прервала мать. Она постучала в дверь:
— Мальчики, идите ужинать. Я уже накрыла.
— Я не буду, — устало сообщил мне Ромка.
Я ощутил необходимость позаботиться о беспомощном человеке:
— Ты же, наверное, ничего сегодня не ел.
— Я пробовал: не лезет, — Ромка провёл рукой по горлу.
— Может, выпьем?
Эта мысль мне и самому понравилась, а у Ваничкина вызвала интерес к жизни:
— А есть что? — он скептически приподнял бровь.
— У отца коньяк — больше полбутылки, — посулил я. — Он не заметит: можно чаем долить.
Пока Ваничкин мыл руки, я обрисовал родителям ситуацию: Ромка потерял ключи от дома, а его родители уехали к родственникам на свадьбу, так что он у меня переночует, если никто не возражает.
Никто не возражал, только мама уточнила:
— А Ромины родители знают, что он потерял ключ? Вдруг они позвонят домой и будут беспокоиться, что его нет?
— Ромка им уже звонил, — соврал я. — Они в курсе. Они завтра уже возвращаются. Или послезавтра — в крайнем случае.
Свою рюмку Ваничкин выпил не залпом, а спокойно, как воду, и ни капли не поморщился. Себе я налил совсем чуть-чуть, чтобы убыль конька была не так заметна.
— Как ты думаешь, у неё кто-то есть? — Ромка меланхолично разделывал вилкой котлету.
Как и в старые добрые времена, когда мы называли себя «они», математичка стала «она».
— Думаю, да, — сказал я. — Родители, во всяком случае, должны быть живы. Она же ещё совсем молодая.
— Да нет, — Ромка поморщился, — муж или там жених какой-нибудь. Должен же у неё кто-то быть?
— Не знаю, — сказал я, — обручального кольца у неё не было. А что?
— Это было б здорово, — задумчиво произнёс он. — Он бы просто набил мне морду. Как мужчина мужчине, понимаешь?
— Ага, — я понимал.
Коньяк делал своё дело — Ромка оживал на глазах. Его щёки слегка порозовели, брови восстановили способность хмуриться, рот — кривиться: к Ваничкину вернулась полноценная мимика. К тому же в нём заговорила офицерская кровь.
— Раньше такие вещи на дуэли решали, — вспомнил он. — Всё было просто. А сейчас…
— Да, — сказал я сочувственно, словно и сам не раз сокрушался об отмене дуэлей, — времена изменились…
— Давай ещё выпьем, — Ваничкин моих слов не заметил, — кажется, кое-что наклёвывается…
Внезапно я заметил, что мы с Ромкой чем-то похожи на отца и дядю Аркадия: у Ваничкина исчезла вера в жизнь, и я помогал ему её обрести. Это меня как-то подбодрило в плане будущей ответственности — уровень коньяка в бутылке так уменьшился, что компенсация чаем уже не могла замести следы: получился бы не коньяк с чаем, а чай с коньяком. Для отца я придумал многогранное объяснение: «Так вышло».
— Почему нет? — говорил Ваничкин, энергично расхаживая по комнате. — Почему бы и нет?
— Да, — соглашался я, — почему бы?..
— Классно ты это придумал!
— Я?!
— Ну да! — Ромка всё больше приходил в возбуждение. — Если бы кто-то твою подругу оскорбил, ты бы остался в стороне? То-то и оно! Ты бы обязательно нашёл этого чудилу. А тут даже искать не надо — я сам приду! Клянусь, я даже сопротивляться не буду — так, для видимости!
— А если он не захочет драться?
— Как это не захочет? Как это не захочет? — заволновался Ромка. — Я его заставлю! Скажу: ты мужчина или нет? Тряпка ты или мужик?
— Да, — сказал я, заражаясь Ромкой идеей, — а если не ухажёр, то брат. Брат ведь тоже годится?
— Точно! — подхватил он. — Точно-точно! У неё же может быть брат? Должен быть! Братья у всех есть! Брат — даже лучше! А ты будешь моим секундантом, — неожиданно заключил Ваничкин.
— Я — секундантом?
Ромка объяснил: ему самому идти к математичке нельзя, а я позвоню, и как только мне откроет дверь какой-нибудь мужчина, я объясню, что Ромка готов с ним встретиться.