Особенно унылым маршрут «дом-школа-дом» казался в пору поздней осени — когда по небу летели серые рваные облака, на улице приходилось обходить большие лужи, и дежурный класс с азартной бдительностью проверял у всех входящих в школу наличие сменной обуви. Как раз такая погода тогда и стояла.
А ведь в мире существовало бесчисленное количество других маршрутов — куда более увлекательных и солнечных. Я бы выбрал любой — чем экзотичней, тем лучше.
Позже я заметил, что на глобусе есть места, куда конкретному человеку хочется ткнуть пальцем в первую очередь. Меня, к примеру, манит Греция, а кого-то — Гавайи. И вот мы начинаем выяснять, почему именно Греция, почему Гавайи. Ты объясняешь, что Греция это же — Греция, античность, акрополь, апельсины и все дела. Твой собеседник в ответ рассказывает о пальмовых островах, катании на доске по волнам прибоя, чарующей музыке гавайских гитар, и это похоже на обмен тайнами.
Но в то время мои жизненные планы существовали в самом общем виде. Отцовская попытка объять необъятное подходила к ним лучше всего.
В свою очередь отец был гораздо терпимей к однообразию маршрутов, а следование по некоторым из них имели для него силу традиции. Например, каждый вечер, придя с работы, он первым делом шёл на кухню. Там он открывал холодильник и задумчиво обозревал его содержимое. Увиденное могло оцениваться бодрым «Так-так-так!» либо философским «М-да…». Мама, если в это время она была дома, прогоняла отца переодеваться из рабочего костюма в домашнюю одежду. Отец протестовал, говорил, что у него целых два костюма, а ещё дополнительная пара брюк, и даже если что-то из них запачкается, ничего страшного не произойдёт. А вот если сию секунду он умрёт от голода, это будет непоправимая потеря для всего его гардероба. На маму этот страшный довод почему-то не действовал, и тогда отец обвинял её в том, что она ему банально завидует.
Обвинение выглядело правдоподобным: мама тщательно следила за своим рационом, периодически садилась на диету, но всё равно пребывала в перманентной мечте сбросить килограмм-другой. Она не была полной, но постоянно боялась располнеть и не влезть в какое-нибудь своё платье. «Кому ты так хочешь понравиться? — время от времени удивлялся отец. — По мне ты и сейчас красивей всех!» — «Себе, — неизменно отвечала она, — хочу нравиться себе. Ты ничего не понимаешь». Отец и вправду не понимал.
В отличие от матери он мог в больших количествах поглощать жирное, мучное и сладкое, и это никак не сказывалось на его вечно тощей внешности. Отец утверждал, что хороший аппетит — показатель интенсивности труда, в его случае — умственного. «У меня появилась пара неплохих мыслей, — обычно говорил он. — Теперь для их развития требуются калории». У мамы было другое объяснение: отец, по её мнению, много ест и специально не толстеет, чтобы изощрённо над ней поиздеваться.
— Когда для мужчины главное — еда, а для женщины — наряды, это нормально, — объяснил мне однажды отец. — Так и должно быть. Такова природа.
Но, по-видимому, это природное противоречие между содержанием и формой дополнялось ещё и обстоятельствами происхождения.
Отец был выходцем из старинного крестьянского рода (в дошкольные времена я видел своего прадеда, отцовского деда, — ему было восемьдесят девять, и он был старинный) — его детство прошло в селе, а там сам уклад жизни строится вокруг производства продуктов питания, и вопросы внешнего вида второстепенны. Городским жителем он стал лишь в одиннадцать лет, когда его семья спустя какое-то время после войны переехала в наш город.
Мама же происходила из потомственных горожан, к тому же интеллигентов. И если среди отцовской родни интуитивным руководством время от времени служило соображение «что люди скажут», то мама вышла из среды, где внутренняя сигнальная система срабатывала ещё на уровне «что люди могут подумать».
В их битвах при холодильнике мама привычно одерживала победу, но если её дома не было, отец тут же сооружал себе бутерброд с колбасой и сыром («Так-так-так!») или кабачковой икрой («М-да..») и, жуя, рассказывал о том, как прошёл рабочий день или расспрашивал, как обстоят дела у меня. (Обедать вдвоём с отцом было очень комфортно: мама не позволяла садиться за обеденный стол с чтивом в руках — она считала, что за едой мы должны общаться, чтобы чувствовать себя единой семьёй, и вообще читать во время приёма пищи — некультурно. В её отсутствие мы жевали, уткнувшись каждый в свою книжку, время от времени переговаривались и чувствовали себя невероятно привольными людьми).
Но в тот вечер отец и думать забыл о бутербродах. Он вернулся с работы, держа одной рукой свой обычный портфель, другой — огромную бумажную трубу, которая оказалась политической картой мира. Труба то и дело норовила сложиться пополам, и отцу приходилось придерживать один из полюсов подбородком. Его очки съехали на самый кончик носа, но каким-то образом умудрялись не падать.
С помощью канцелярских кнопок и табурета (отец действовал вверху, я — придерживал нижние уголки) карту повесили в моей комнате — прямо над тумбочкой с круглым аквариумом. В качестве завершающего штриха отец разгладил рукой пузырь-отвисание в районе СССР и пёстрой, как лоскутное одеяло, Африки. Затем он сделал шаг назад и вскинул голову — как художник, рассматривающий свою картину.
— Ну, как? — скромно спросил он.
Я кивнул: здорово.
Круглый аквариум закрыл Антарктиду. Снующие меж длинных водорослей гуппи и меченосцы, сами того не подозревая, оказались в океане.
Отец пояснил, что теперь в моей комнате появилось необычное окно, я могу в него рассматривать мыс Доброй Надежды или, например, Огненную Землю. Должно быть, он перепутал карту с телевизором, но мне и вправду показалось, что в комнате стало светлей. Не исключено, что всё объяснялось обоями: на их темно-кремовом фоне карта смотрелась ярким и светлым пятном.
Отец снова шагнул к карте и провёл по ней рукой.
— Представь, — слегка мечтательно произнёс он, — однажды мы отплываем на теплоходе из Одессы, а потом…
Я — представил.
География не относилась к сильным сторонам отца — он знал её избирательно. Его память хранила причудливую информацию о том, что самое дождливое место на Земле находится в районе индийского селения Черапунжи, где выпадает рекордное количество осадков, но местонахождение Барбадоса стало для него новостью.
— Вот так номер! — удивлялся он, рассматривая россыпь точек рядом с Латинской Америкой, — разве Барбадос не в Африке?
Казалось, отец обращается к карте, уговаривая её образумиться и поместить Барбадос куда-нибудь поближе к Мадагаскару.
— А, может, есть два Барбадоса? — предположил я. — Американский и африканский?
— Вариант, — согласился отец. — Если есть две Америки, почему бы не быть двум Барбадосам?..
Мы тщательно исследовали всю Африку, но второго Барбадоса не обнаружили.
— Может, ты его спутал с Бурунди? — предположил я.
— М-да, — разочарованно протянул отец, переводя взгляд с Карибского бассейна на Африканский континент. — Очень может быть… — Потом он повернулся ко мне и весело подмигнул: — Ну вот: мы уже сделали одно географическое открытие!..
У нас не было чёткого маршрута, но, в общем и целом, мы держали курс на Европу: преодолев Чёрное море, пересекли Мраморный залив и оказались в Средиземноморье.
Я сделал из красной бумаги и булавок красные флажки и ими отмечал наш путь.
От Европы у меня осталось впечатление, что она почти полностью состоит из городов, а природы там практически нет (в отличие от Африки, где трудно было представить что-нибудь кроме джунглей, саваны и пустыни Сахары). В городах создавали шедевры архитектуры, их брали штурмом, сжигали дотла, они страдали от чумы и пожаров и постоянно соперничали между собой.
Отец никогда не бывал за границей и, например, о древних греках и римлянах знал раз в десять больше, чем об их современных потомках. Но его выручали слова. Отец специализировался на лексике и славянской филологии, но ещё неплохо разбирался в том, какой язык, от какого произошёл, какие языки родственны между собой и к какому типу — изолированному, агглютинативному или флективному — тот или иной язык относится. Его увлекала история, но не столько войны и подвиги, сколько те таинственные времена, когда возникали новые народы, и когда ныне непонятные названия городов и рек были ещё ясны и логичны. Отца волновала и манила тайна происхождения языков, и, если бы ему дали прокатиться в машине времени, он, вероятно, первым делом отправился бы в Вавилон — проверить было ли на самом деле знаменитое столпотворение и насобирать материалов на несколько фундаментальнейших лингвистических трудов.