Я стал представлять праздник в его обыденности: я — студент, один или с друзьями, каждый день хожу по этим кинематографическим улочкам. В какой-то момент абстрактные друзья обрели вид девушки с кафедры. Прижавшись друг к другу, мы идём по старым кварталам и о чём-то говорим — возможно, обсуждаем, в каком местечке есть шанс уединиться.
Несколько раз я пугался, что не заметил, как Большая Грудь покинула здание незаметно для меня — в один из недолгих моментов, когда я отвлекался и отводил взгляд от выхода. Но сидеть под каштаном становилось всё томительней. Я уже не мог курить и захотелось есть.
Я отправился на поиски еды и нашёл её — в университетской столовой, в торце соседнего учебного корпуса. Утолить голод мне хотелось непременно в университете, а не где-нибудь ещё — чтобы ощутить атмосферу повседневной студенческой жизни.
Длинное помещение столовой было заполнено едва на треть. Я отстоял очередь из двух человек, взял салат из огурцов со сметаной, два блинчика с творогом, яблочный сок и сел за столик у окна, в середине зала. Скоро я понял, что ошибся — никакой особой атмосферы здесь не было, таинственные флюиды в воздухе не носились. Обычные люди — напряженные и расслабленные, одиночки и компании — приходили, ели, разговаривали и уходили. Даже считать их студентами было как-то удивительно — настолько они были обыденными.
Для разнообразия я стал смотреть в распахнутое на треть окно — на чёрную дворнягу, которая чесала ухо на противоположной стороне улицы, и на троллейбусы, проезжавшие под окном всего в пятнадцати шагах. Мне требовалось придумать повод, чтобы завтра снова приехать на работу к отцу или поделикатней выведать у него про девушку в зелёной кофточке и джинсовой юбке. Например, спросить: «У вас новая лаборантка?». «О ком это ты?» — удивится отец. «О той, симпатичненькой, — она ещё была на кафедре, когда я заходил». «А-а, ты о ней, — тут отец, не догадываясь о моём специальном интересе, назовёт её имя, фамилию и рассмеётся: — Нет, это ещё не лаборантка, она на таком-то курсе».
Когда мой взгляд вернулся в обеденный зал, атмосфера в нём сильно изменилась — в лучшую сторону. Я ощутил это, хотя и не мог понять, в чём тут дело, — пока не обнаружил, что уже несколько секунд разглядываю очередь к кассе.
Возможно, всё объяснялось странной погодой: она располагала к странным событиям. Я смотрел на джинсовую юбку, зелёную блузку, короткую косичку и целое мгновение удивлялся, что так бывает. Большая Грудь стояла ко мне спиной: у неё оказалась тонкая талия и почти узкие бедра. Сзади нипочём нельзя было предугадать, какое ошеломительное зрелище прячется по ту сторону тела. Меня кинуло в жар. Я огляделся: в длинном обеденном зале было полно свободных столиков. Она могла выбрать любой — в дальнем углу и тот, что был ближе к выходу, и тот, что посредине — и даже не заметить меня.
«Все столики заняты! Свободно только здесь!»
Сузив в глаза и сжав челюсти, я вперил взгляд в короткую косичку и изо всех сил посылал мысленный сигнал.
«Лучший столик в городе! Девушка в зелёной блузке вас ждут за этим столиком»!
Ещё до того, как Большая Грудь достала из сумочки кошелёк, на меня снизошла спокойная уверенность, что мои усилия не пропадут даром: она подойдёт к моему столику — у неё нет выбора. Даже не так: я чувствовал и словно видел со стороны: какой бы столик она не выбрала — в дальнем углу или ближе к выходу — за ним ещё до неё всё равно каким-то образом окажусь я. Но поскольку я никак не мог оказаться ни за одним другим столиком, то она могла выбрать только мой. Не исключено, что и тут причиной была странная погода: она навевала странные состояния.
А Большая Грудь, расплатившись у кассы, на мгновение остановилась, оглядывая обеденный зал. Наши глаза встретились — в последнее мгновение я успел придать своему лицу задумчивый вид. Её брови удивленно приподнялись, она улыбнулась и, не раздумывая, направилась в мою сторону.
— Привет! — весело сказала она, ставя на стол свой поднос. — А говорил: не голодный!
Наши гастрономические предпочтения оказались почти идентичны: блинчики. Внезапно Вероника совершила странный для едва знакомых людей поступок: один из её блинчиков перекочевал на мою тарелку.
— Э-э, — сказал я. — Зачем?
— Мужчины, солнышко, должны много есть, а мне двух много, фигуру надо беречь, — она слегка кокетливо улыбнулась, — Так что не спорь, старших надо слушаться.
Последняя фраза звучала шутливо и сопровождалась наставительным постукиванием пальчика по краю стола. Замечание о том, что кто-то из нас старший, мне не очень понравилось. Но в целом всё складывалось неплохо — сидя под каштаном, я мог о таком только мечтать. Блинчик нас как бы сближал, вносил в наше знакомство долю неформальности: отныне мы могли делиться блинчиками, а это уже кое-что. Ещё пять минут назад мы даже не были знакомы, а теперь нас соединял Блинчик — возможный предмет для будущих лирических воспоминаний: «Милый, помнишь, как я заставляла тебя съесть блинчик, а ты не хотел?» — «Как не помнить, дорогая: прекрасный блинчик с творогом!».
Её звали Вероника, она заканчивала второй курс филфака. Меня звали, как звали, и я был старше себя на год — через месяц мне предстояло подать документы в университет.
— Правда? — обрадовалась Вероника. — На какой факультет? К нам? На филфак?
Она настолько была уверена в моём выборе, что тут же выразила полную уверенность в успешности предприятия:
— Ну, ты-то точно поступишь!
— М-м… на математический, — это была самая наглая ложь за несколько последних месяцев, может быть, даже за весь последний год. Ответ вылетел бездумно: вероятно, мне казалось, что математический факультет произведёт более сильное впечатление, чем исторический.
— О-о-о! — её возглас можно было условно разделить на три части: удивление (что не филфак), разочарование (почему не филфак), уважение (не филфак).
— Да, — сказал я, глядя немного в сторону. — Люблю интегралы.
Ненароком я ступил на скользкий путь: Вероника стала расспрашивать, какие вступительные экзамены мне предстоят, уверенно ли я себя чувствую, какие были в этом году темы на выпускном школьном сочинении, и какую тему выбрал я, и что получил и т.д.
Мне немного досаждал её тон. Она разговаривала с игривостью взрослого человека, который из педагогических соображений, решил разговаривать с ребёнком на равных. У Вероники было подвижное овальное лицо с остреньким подбородком, глаза неопределенного каре-зеленого цвета, небольшой рот и тонкие брови — когда она говорила, они сходились у переносицы, образуя еле заметную вертикальную морщинку, а когда слушала — взметались вверх. Вместе с тем мне приходилось постоянно контролировать свой взгляд, чтобы он случайно не скользнул ниже Вероникиной шеи к её Большой Груди и не загорелся порочным блеском. Я усиленно делал вид, будто у неё вообще нет никакого бюста, а есть лишь лицо, ум и душевные качества, и меня интересуют исключительно они.
Это была не такая простая задача. Я не мог посмотреть сначала в свою тарелку, а потом сразу на Веронику. Мой взгляд от тарелки устремлялся в сторону, скользил по потолку и только затем опускался к Вероникиному лицу. Так же и обратно. Чтобы не казалось, будто я постоянно вращаю глазами и верчу головой, приходилось для пущей убедительности несколько секунд высматривать что-то за окном и изучать потолок. Должно быть, вид у меня был не по ситуации глубокомысленный.
Вероника это заметила.
— Ты, солнышко, молодец, — сказала она, — такой серьёзный, сосредоточенный.
— Правда? — я предпочел бы выглядеть остроумным и дерзким, но и «серьёзный» на первых порах было неплохо.
— Я уверена, ты станешь хорошим математиком. Кто твой идеал?
— Блондинки или брюнетки? — с маху уточнил я.
— Не-ет, — удивленно протянула Вероника. — В математике…
По-видимому, она считала, что так и должна разговаривать со мной — задавать мне умные, возвышенные вопросы. Мне же в предложенной системе отношений полагалось иметь идеалы, на которые я равняюсь.