Наверное, правильней было бы рассказать, что она понравилась мне с первых же секунд, и что я просидел полчаса под каштаном в надежде увидеть её ещё раз. Но в ту пору такие простые решения были слишком сложны для меня.
— Как бы это объяснить…, — я набрал в грудь побольше воздуха. — Просто… просто мне показалось, что я знаю тебя давно — год или два.
— Правда? — её голос заметно смягчился. — Как это мило! Спасибо, солнышко, мне тоже приятно с тобой общаться. На самом деле ничего странного в этом нет: с некоторыми людьми познакомишься и сразу чувствуешь — родственная душа, а с некоторыми… Постой, ты ведь не про это сказал «странно», а про то, что я не хочу идти с тобой в парк?
— В общем-то…
— Так, — она решительно подбоченилась, — рассказывай.
— Да что рассказывать… Я подумал про парк, представил, как мы с тобой там гуляем… И получилось, что это уже как бы было, понимаешь? И мне показалось, что мы знакомы давно. И стало странно, что ты не хочешь идти в парк с таким старым знакомым, как я, — я предпринял попытку рассмеяться.
— Вот оно как, — протянула Вероника. — Ну, солнышко, извини, что накричала на тебя. Каюсь, виновата. И часто тебе новые знакомые кажутся давними?
Я пожал плечами. Вероника ненадолго задумалась.
— Ладно, — решила она, наконец. — Пойдём немного погуляем, но только немного, хорошо?
— Хорошо.
— И если хочешь знать, из нас двоих странная вовсе не я, а ты.
— А я и не говорил, что ты странная.
— А я говорю: ты немного странный, солнышко. Не обижайся, тебе это даже идёт. Не обижаешься?
— Не обижаюсь.
— И ещё имей ввиду: если я завалю экзамен, виноват будешь ты.
— Идёт.
По бокам гранитную лестницу обступали старые могучие деревья. Сверху она была видна лишь до середины: её продолжение скрывалось за ветвями клёнов, сосен и акаций. Ступеньки перемежались широкими площадками с тяжёлыми скамейками — вопреки обыкновению они были почти не заняты, словно парк на какое-то время выпал из пространства города. Я вслушивался в лёгкое поцокивание каблучков Вероникиных туфель, чтобы сильней почувствовать реальность и убедиться, что не грежу наяву.
Пока мы неторопливо спускались к озеру, у Вероники появилась новая интонация: она разговаривала по-прежнему игриво, но уже не педагогически, а кокетливо — с восхищением от собственного легкомыслия.
— А ты, солнышко, оказывается чижик! — она слегка задела меня локтем. — Настоящий чижик, да?
— Это как?
— Все мужчины, солнышко, делятся на чижиков и зайчиков.
— Все?
— Почти все.
— А какая разница? В смысле: кто есть кто?
— Не скажу: сам догадайся!
— Хм. Надо подумать.
По форме парк напоминал чашу с отбитым краем: на месте небольшого пролома находился пляж, на склонах росли деревья, а в роли дна чаши выступала поверхность пруда. Особо выделялась заброшенная парашютная вышка — она стояла на самом верху, на противоположном краю парка, и уже лет двадцать бездействовала. Парк разбили почти сразу после войны, и в нём сохранился дух того времени. Мои родители ещё помнили годы, когда здесь по выходным дням в высокой, с колонными, беседке обязательно играл военный духовой оркестр.
Сейчас людей в парке было совсем мало, но и они казались случайными, как актёры массовки, и почти ненастоящими. Особенно искусственными казалась тройка бегунов — двое молодых в спортивных трусах, голых по пояс и один пожилой, в трико и обычной голубой майке. Они сосредоточенно наматывали круги вокруг пруда и словно ждали команды: «Стоп! Снято».
— Скажи ещё что-нибудь умное, — попросила Вероника.
— О чём?
— О чём-нибудь. Как про Пифагора — ты так здорово объяснил про числа.
Я не мог сказать ничего умного, хотя и очень хотел — даже без Вероникиных просьб. Но ничего не приходило в голову.
— Мозги, — сказал я, наконец.
— Что «мозги»? — не поняла она.
— Умное слово. Ты просила сказать что-нибудь умное, я и говорю: мозги.
— Смешно, — слегка разочарованно протянул Вероника. — Но я не это имела ввиду.
— По-твоему, «мозги» — глупое слово?
— Ты смеёшься?
— Вроде нет.
— Ну, ты даёшь, солнышко... Слова не бывают умными и глупыми. Умными бывают мысли, действия, решения. И глупыми тоже. А слова не бывают.
Почему-то мне захотелось с ней спорить.
— А, по-моему, бывают, — сказал я упрямо, — и умными, и глупыми.
— Не бывают. С кем ты споришь? Я же филолог!
— Не веришь мне, можешь проверить.
— Да? — заинтересовалась она. — А как?
— Произнеси тысячу раз слово «мозги» и увидишь, как вырастет твой интеллект. А потом тысячу раз слово «пень», и он опустится.
Она прыснула:
— Перестань, солнышко! Ты же понимаешь, что это слова, которые только обозначают качества людей. Обозначают, понимаешь? А сами слова — не глупые и не умные.
— Ну и ладно, — согласился я. — И пусть себе обозначают.
— Слушай, — она легонько хлопнула меня по плечу, — а что мы делали тут в прошлый раз? Ты же говорил: мы здесь уже бывали? Рассказывай, куда ты меня водил!
— Просто гуляли, — сказал я. — Вначале вокруг озера, а потом по тропинкам. Мы пошли к парашютной вышке, и я предложил тебе залезть на неё.
— И я полезла? — полюбопытствовала Вероника.
— Нет, ты сказала: «Это же опасно, там не хватает многих винтов, и конструкция ненадёжна». И тогда я полез один, а ты осталась внизу ждать, когда я вернусь.
— Как романтично! — восхитилась она. — Но, вообще, солнышко, я так не говорю: «Конструкция ненадёжна». Я же не инженер, а филолог. Я бы сказала: «А вдруг она рухнет?».
— Ну да, ты так и сказала.
Мы обошли озеро, поднялись наверх, посидели в высокой каменной беседке, сделанной под девятнадцатый век, купили у скучающей мороженицы две порции эскимо.
— Смотри, — сказал я, — лодочная станция открывается…
Лодки были привязаны к выступающим в воду длинным мосткам, словно пойманные рыбы. Садиться через носовую часть было очень неудобно: лодка качалась с бока на бок, и я еле удержал равновесие. Затем лодочник — крепкий, загорелый парень в выцветшей футболке — подал мне вёсла. За Вероникиной спиной он показал мне большой палец и одобрительно кивнул. Я польщено и свойски улыбнулся.
— Солнышко, если я буду падать, лови меня, — предупредила Вероника. — Дай руку, пожалуйста.
Когда она шагнула в лодку, та заходила ходуном. Я придерживал Веронику за талию, а она обхватила меня за плечи и прижалась грудью. Я почувствовал через рубашку ткань её лифчика и восхитительную упругость грудей. Такой скульптурной группой мы стояли, пока не унялась качка.
— Проходи дальше, — сказал я, пытаясь развернуться.
— Я боюсь, — сказала Вероника, — вот увидишь, ещё один шаг, и мы перевернёмся.
— Здесь неглубоко.
— Да? А как насчёт мокрой одежды?
— Возьмём такси и поедем сушиться.
— Нет уж, спасибо. Ой, мама! — при очередном шаге Вероники лодка закачалась ещё сильней. — Кажется, всё!
Она благополучно достигла скамейки. Я сел на вёсла.
Мы катались по озеру около часа. Вначале описали круг, идя вдоль берега, затем заплыли на середину. Немного постояли там, потом стали плавать взад-вперёд. Вероника сидела на средней скамейке, упершись в неё выпрямленными руками, из-за чего её грудь была немного выпячена. Всякий раз, когда я нагибался вперёд для очередного гребка, она оказывалась вблизи от моего лица. Мы разговаривали, но не постоянно — иногда разговор затухал, как свеча, и тогда мы разглядывали воду, окрестности и друг друга. Это были минуты оцепенения и слияния с природой.
Вероника спросила, есть ли у меня девушка.
— На данный момент, — я сделал ударение на этом словосочетании, — на данный момент нет.
— Почему?
Я вздохнул и объяснил: крутить романы с одноклассницами скучно, в них я влюблялся в младшем возрасте, и к тому же про них всё известно, ничего нового.
— Ничего, — утешила меня Вероника. — Сейчас в университете у тебя начнётся новая жизнь. Правда, на математическом факультете девушек не очень много, но можешь заходить к нам на филфак: у нас на любой вкус. Подберём тебе красавицу.
Немного погодя, я спросил, есть ли у неё парень.