Я пожал плечами.
— Какие замечательные цветы, как приятно пахнут! — Вероника поднесла букет к своему лицу. — Спасибо, солнышко, я люблю астры! — она потрепала меня по руке. — И не сердись, что ты как ёжик?
— Ты же говорила — чижик.
— Чижики добиваются и хорохорятся, — объяснила она. — Зайчики — трусливо убегают, только речь заходит о чём-то серьёзном. А ёжики — выставляют колючки и обижаются.
— Я не обижаюсь.
— Обижаешься, я же вижу. Знаешь, — сказала она неожиданно, — я Кафку читала…
— Да ну, — хмуро удивился я. — И?
— …мне всего на два дня дали — его давно не издавали, в библиотеке не найти. Ты не читал? Почитай, гениальный писатель, ни на кого не похожий. Читала и всё время тебя вспоминала.
— Неужели?
— Да-да, не удивляйся, тебя. Помнишь, ты сказал о Шекспире: если бы он не считал весь мир театром, то, возможно, не стал бы великим драматургом? Так вот, я разгадала секрет Кафки. Представляешь, не в учебнике прочитала, не в критической статье, а сама поняла, здорово?
Было видно, что она очень гордится собой.
— Здорово, — сказал я не совсем искренне. — А что за секрет?
— Понимаешь, вот роман «Замок» — там персонажи разговаривают не так, как в жизни. Например, хозяйка постоялого двора — она целую главу обвиняет главного героя за то, что он женился на девушке Фриде и тем самым погубил её карьеру в Замке. Обвиняет в эгоизме и всём таком прочем — пункт за пунктом. Как, ты думаешь, реагирует главный герой? Спорит, перебивает? Нет! Он просто её внимательно слушает, представляешь? В жизни он бы её уже сто раз перебил, чтобы возразить, а здесь просто слушает. А потом целую главу, пункт за пунктом, отвергает и опровергает её обвинения. И вообще его, этого главного героя, все вокруг обвиняют, а он всё время защищается. Как ты думаешь, почему?
— Понятия не имею.
— Да потому, что Кафка был юристом! И, похоже, он и на весь мир смотрел, как на судебный процесс, где выступают прокуроры, адвокаты и свидетели. Для Шекспира весь мир — театр, для Кафки — судебное заседание. Благодаря такому специфическому взгляду на мир он и стал гениальным писателем. Я хочу сказать: если бы не ты, я бы этого, наверное, не поняла.
— Правда?
— Ага, — она взяла мою руку и зажала её сверху и снизу ладошками. — Давай будем друзья, а? Мне с тобой интересно, ты мне нравишься. Но три года разницы — это очень много. Сам подумай, ну какая из нас пара: тебе ещё в школе учиться, потом в университете, а мне уже сейчас замуж пора.
— Вот так прямо пора?
— А ты как думал? Это вам можно хоть до тридцати не жениться, а нам приходится об этом рано задумываться. Ещё год-два, и надо замуж.
— Через два года мне будет восемнадцать. Вот тогда и выходи замуж… сколько душе угодно.
— Ты мне что — предложение делаешь? — изумилась она.
Я застеснялся:
— А что тут такого?
— Солнышко, ничего не получится, — она отчаянно замотала головой, — нас никто не поймёт. Ни твои родители, ни мои, никто. И обвинять, между прочим, будут меня. Никто же не знает, что ты такой настырный, будут говорить: «Вот подлая сучка, охмурила ребёнка!». Да именно так и будут говорить — на чужой роток не накинешь платок. К тому же, если бы мы с тобой просто так познакомились, это ещё куда ни шло. А так будут думать, что я из-за твоего отца — чтобы поступить в аспирантуру и всё такое прочее.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь. Год, конечно, придётся скрывать. А когда я поступлю в университет, кому какое будет дело?
— Что ты как маленький…
Вероника задумалась и вдруг неожиданно согласилась.
— Хорошо, давай вернёмся к этому разговору через год. Если, конечно, тебе ещё захочется возвращаться. А пока будем друзьями, идёт?
— Не идёт, — возразил я, — ты за этот год найдёшь себе кого-нибудь.
— Да с чего ты взял? Знаешь, я не люблю загадывать. Может, и найду. А, может, и ты найдёшь. Пока у меня нет желания кого-то искать, я же сказала — ты мне нравишься. Но пока мы будем друзьями. Можешь не соглашаться, но это последнее условие. И мне было бы жаль терять такого друга.
— Хорошо, — сказал я, подумав. — Только дай мне слово: если ты кого-нибудь найдёшь, ты мне об этом сразу же сообщишь.
— Конечно, солнышко, разве я могу тебя обманывать? Слушай, что мы всё сидим и сидим? Пойдём прогуляемся! Кстати, — она взяла меня под руку, — и ты мне такое слово тоже дай.
— Ага. В смысле: даю. Только у меня никто не появится. И всё-таки — где ты пропадала полтора месяца? Не звонила и всё такое? И как ты мой номер узнала?
— На кафедре узнала. И никуда я не пропадала — домой ездила.
Когда я довольно поздно вернулся домой, родители уже спали. Наутро я сообщил, что дела ещё на несколько дней задерживают меня в городе — пусть они пока едут без меня, а потом я сам прибуду в Балабановку.
— Вот что, дорогой, — решительно сказала мать, — брось эти фокусы. Какие у тебя дела? Илья, скажи ему!
— Да, — сказал отец, — какие дела?
— Так, помочь надо кое-кому.
— Кое-кому? Из-за этого ты не поедешь на море?!
— Я поеду, только немного позже — дня на два, на три. Что тут такого?
— Это из-за той девушки, которая тебе позвонила вчера?
— Да какая разница?
Мы препирались минут десять, потом мама всплеснула руками: «Ну, я не знаю, что делать с этим сыном!» и ушла на кухню. Отец последовал за ней, и они о чём-то стали тихо совещаться.
— Но ведь у тебя не остаётся еды, — сказала мать, когда они вернулись. — Я специально разгрузила весь холодильник!
— Подумаешь, не умру же я от голода за три дня. Вы оставите немного денег, я сам себе что-нибудь куплю.
— «Что-нибудь», — передразнила меня мать. — А горячее?
— Сделаю себе яичницу.
— «Яичницу»! А первое?
Она достала из сумки уже упакованную дорожную провизию, которой было не так много, потому что ехать предстояло три-четыре часа. Потом, как я ни убеждал, чтоб обойдусь, стала срочно варить суп.
— Тебе действительно надо? — спросил отец.
Я кивнул. И для убедительности чиркнул себя ладонью по горлу.
Через час они уехали.
Глядя, как наш «жигуленок» выезжает со двора, я испытал настолько огромное чувство свободы, что даже то, что случилось потом, не смогло его превысить. Оно переполняло меня, сладко звенело в животе и подкатывало к горлу. Нечто подобное я пережил годом раньше — когда мы с одноклассниками без сопровождения взрослых уехали за двести километров от дома и три дня прожили в палатках на песчаной косе между морем и лиманом.
Но сейчас чувство свободы было гораздо сильней. Впереди было несколько полных дней с Вероникой, от утра и до вечера: два или три, а, может, даже и четыре — больше, чем всё наше знакомство.
Вероника жила в районном центре, в четырёх часах езды от нашего города, и сейчас приехала подыскать себе комнату для проживания.
— Понимаешь, — объяснила она мне накануне, когда мы гуляли по городу, — мест в общежитии на всех не хватает, обеспечивают только первокурсников и второкурсников, а дальше уже смотрят — как человек учится, принимает ли участие в общественной деятельности…
— Ты же хорошо учишься! — удивился я.
— Да, — вздохнула она, — но мне сказали: у твоих родителей зарплата выше среднего, они могут себе позволить снимать для тебя жильё. Вот — буду искать.
Отец Вероники работал главным инженером консервного завода, а мама — завучем школы.
— У тебя строгие родители? — спросил я зачем-то.
— Вообще-то да. Не так, чтобы слишком. В принципе, нормальные. А почему ты спрашиваешь?..
Мы посетили один из рекомендованных Веронике адресов. Это был сектор одноэтажных домов в Центре.
— Тебе лучше постоять за воротами, — сказала Вероника. — Знаешь, этих хозяев: они не очень любят, когда постояльцы кого-то приводят. Вот и подумают — уже сразу с парнем заявилась.
Я послушно остался стоять у ворот.
— Да-а, — разочарованно протянул она, вернувшись минут через пятнадцать. — На всякий случай попросила подержать это место за мной, но, честно говоря, не хотелось бы. Туалет на улице, душ очень сомнительный. Как они тут живут?
— Куда теперь?
— Теперь никуда. Надо звонить. В одном месте беспробудно занято, а ещё в двух не брали трубку. Какой-то кошмар с этим телефоном — в общаге к телефону не очень подпускают, говорят — он служебный, звони из автомата, а автоматы — один просто монету глотает, и не соединяет, из другого почти ничего не слышно…