— А поехали ко мне, — предложил я, волнуясь, — сядешь спокойно и дозвонишься, кому хочешь.
— К тебе? Ты с ума сошёл! А что скажут твои родители? Илья Сергеевич? Нет, это исключено!
Я объяснил: родители раньше, чем через две недели домой не вернутся.
— А ты почему с ними не поехал?
— Не взяли. Плохо себя вёл.
— Постой, это из-за меня?
— Я поеду, только чуть позже.
— Ну вот, — почему-то она расстроилась, — теперь ты из-за меня на море не поехал. Я тронута — правда, очень, ты такой милый… Но что твои родители теперь будут думать? И вообще — неудобно.
— Поехали, — сказал я. — Заодно пообедаем.
— А вдруг они вернутся?..
— Ну, вот ещё.
Первым делом Вероника — должно быть, справляясь со смущением — кинулась рассматривать отцовские книги. Водила пальцем по корешкам, некоторые доставала с полки и листала.
— Шикарная библиотека, — было резюме, — столько интересных книг! Илья Сергеевич их все прочитал?
— Понятия не имею, — я пожал плечами. — Он старается следить за тем, что я читаю, а я за его чтением совсем не слежу. Так исторически сложилось. Иди мыть руки, будем обедать.
— Ты распоряжаешься, как хозяйка, — засмеялась она.
На кухне я открыл холодильник, бодро произнёс: «Так-так-так» и достал оставленные родителями бутерброды.
— Давай я тебе помогу. Что надо — нарезать хлеб, почистить картошку?
— Всё уже готово. Только суп подогреем.
— Очень вкусно, — оценила Вероника суп. — Твоя мама готовила? Знаешь, я тоже неплохо готовлю — если хочешь, сделаю тебе мою фирменную картофельную запеканку с мясом. Раз уж я тебя объедаю... Хочешь?
— Конечно, хочу. Только ты меня не объедаешь, а составляешь компанию. Жаль ничего выпить нет — родители всё с собой забрали, а о ребёнке не подумали.
Вероника прыснула:
— Ты забавный! Я тебя таким ещё не видела!
После еды она немного освоилась и даже сделала книксен своему отражению в высоком зеркале в прихожей. «Вероника, — пропела она скрипучим голосом, — ты сегодня выглядишь просто ужасно!». И сама себе ответила, но уже тоненьким голосочком: «Ах, я просто забыла умыться росой с лепестков незабудки!»
— Ты, наверное, здесь… репетировал? — вдруг обернулась она ко мне.
— Что репетировал? — не понял я.
— Что-что… произносить… Ты же говорил, что порепетируешь, помнишь? Или ты не репетировал?
— А-а, — сказал я, — ты про это… Почему же: репетировал. Только без зеркала. В своей комнате.
— У тебя уютная комната, — оценила она. — Ой, рыбки! — она кинулась к аквариуму. — У меня тоже были — шикарные! Вуалехвостки, сомики, гурами… Когда поступила в универ, пришлось отдать — родителям некогда ухаживать… Так где ты тут репетировал?
— Иногда стоял перед окном, иногда ходил по комнате. Но чаще лежал и смотрел в потолок.
— А ты просто репетировал или представлял… кого-нибудь?
— Представлял. Одну знакомую Веронику.
— Здорово! Можно посмотреть, как ты репетируешь? То есть меня как будто здесь нет, а ты просто репетируешь?
— С чего это вдруг?
— Мне же интересно. А если я буду участвовать, то могу не устоять, — объяснила она. — А мы ведь с тобой договорились, да? Но очень хочется посмотреть. Ну, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!
— И ты ещё говоришь, что я странный?
— Что тебе стоит? Ну, хорошо, я немного подыграю. Даже интересно — себя проверить. Давай, говори.
Она встала напротив меня и чуть улыбнулась, как бы показывая, что всё это простое дурачество. Затем переступила с ноги на ногу. Я скрестил руки на груди, представил, будто в левом уголке рта у меня сигарета, и разглядывал её с головы до ног — от блестящих глаз к розовеющей шее, останавливая взгляд на груди и скользя им ниже, ниже. Я чувствовал, как к сердцу приливает сладкая кровь.
— Так вот он ты какой, — медленно выдыхая произнёс я, — так вот он ты какой цветочек… аленький…
На мгновение она закрыла глаза, прислушиваясь к себе. Потом довольно покивала головой.
— Хорошо, солнышко, очень хорошо. Но и я молодец — видишь, устояла.
— Ну, это мы ещё посмотрим!
Я шагнул к ней, обхватил за талию, и мы начали целоваться.
14. Год с Вероникой
Перестройка перевалила за середину. После снятия табу с запретных тем коммунистическая идея начала ветшать. Никто и ранее особо не верил в возможность построения коммунизма — хотя бы потому, что никто толком не объяснил, каким он будет в повседневности, а картинка «приходишь в магазин и берёшь, что хочешь и сколько хочешь» виделась слишком фантастичной. Но в целом считалось, что наш экономический строй — правильный и справедливый. Теперь, когда со всей очевидностью выяснилось, насколько лучше живут люди в западных странах, становилось понятно: что-то пошло не так.
Место коммунистической идеи начали занимать другие — уже необязательные для всех и воспринимаемые, скорей, как новые увлечения. Почему-то тогда мало кто задумывался, что разные идеи разводят людей в разные стороны.
По телевизору стали показывать экстрасенсов — они лечили людей на расстоянии (говорили, что кому-то становилось только хуже, но это не афишировалось), энергетически заряжали воду, которую надо было предварительно набрать из-под крана, чтобы потом принимать её для хорошего самочувствия, и вообще творили чудеса из области, которую официальная наука то ли не признавала, то ли считала малоизученной. Вместе с экстрасенсами возник интерес к астрологии и древним магическим практикам — в некоторых газетах стали печатать гороскопы, а в разделе частных объявлений — предложения о гадании и приворотах.
Неожиданно возродился интерес и к религии — её больше не называли опиумом для народа и перестали препятствовать посещению культовых учреждений. Однажды к нам домой зашёл дядя Аркадий — его макушку прикрывала небольшая матерчатая нашлёпка. Я спросил: что это у вас на голове? «Лысину прячу», — отшутился дядя Аркадий. «У вас же нет лысины!» — удивился я. «Для того и ношу, — невозмутимо отвечал он, хлопая меня по плечу, — чтобы не появилась». Позже отец объяснил: дядя Аркадий начал ходить в синагогу, там так положено, а нашлёпка называется кипа. «А для чего она? — поинтересовался я. — Какой в ней смысл?» Отец пожал плечами: тема деликатная, он не лезет в неё с праздным любопытством.
Зато сам он пришёл в восторг, купив по дороге с работы Евангелие — репринт с издания 1912 года, ещё с дореволюционной орфографией, с двумя параллельными текстами, на старославянском и на русском.
— Представляете, — делился отец со мной и мамой, показывая синюю книгу с золотым тиснением на обложке, — в обычном газетном киоске! Год-два назад — не достать, а тут так свободно! Глазам не поверил, когда увидел!
— А зачем тебе? — с долей скепсиса уточнила мама. — Ты же не верующий!
— Как «зачем»? — заволновался он. — Ты, правда, не понимаешь? Это же такой памятник письменной культуры! Образованный человек, тем более лингвист, просто обязан знать!
— Тогда, почему его запрещали? — спросил я.
— Что говорить, много хамского было, — вздохнул отец. — Кому, спрашивается, храмы мешали? Ведь там фрески, иконы — памятники изобразительного искусства. Наши предки с ними века жили! Зачем же их взрывать? А если не взрывать, то склады какие-нибудь устраивать? Не бережём своего наследия!
Маму новые веяния из телевизора тоже не обошли стороной: советским телезрителям стали доступны бразильские сериалы. Раньше никому не приходило в голову, что любовные страсти можно гонять по кругу в разных вариациях на протяжении ста и более серий. Оказалось, очень даже можно, и на многих чередование разделённых и неразделённых чувств, тайных влюблённостей и коварных измен действует заразительно. Мама делал вид, что интересуется переживаниями бразильских героинь не всерьёз, как бы изучая новое культурное явление, и чуть ли не смеха ради. Что не мешало ей после просмотра очередной серии живо обсуждать сюжетные перипетии по телефону с подругами, которые (так уж счастливо совпало) испытывали к бразильским сериалам аналогичный культурно-исследовательский интерес.