Многих Вероникиных однокурсниц я неплохо себе представлял, хотя и ни разу не видел: она упоминала их, когда рассказывала о своих университетских делах. Светка Кравчинская воображала себя пупом Земли, первой красавицей и все такое прочее, её мы не любили, Ольга Курносова была со странностями, но, в сущности, неплохая девчонка, Ленка Урсуляк старалась угодить и нашим, и вашим, от неё всякого можно было ожидать. Упоминание об Абрикосовой обычно шло, как «мы с Абрикосовой» или «мы с Жанкой». Однажды Вероника сказала, что Абрикосова хочет со мной познакомиться.
— Зачем? — я удивился.
— Как это зачем? Не могу же я скрывать тебя от всех!
— Так это она хочет познакомиться, или ты не можешь скрывать?
— Что тут непонятного? Я рассказала Жанке о тебе, и она захотела познакомиться.
От Абрикосовой веяло спокойствием и серьёзностью. Она была ростом с Веронику, но с более плотной фигурой, отчего казалась старше. У неё и причёска была как у тётеньки — стрижка с высокой копной вверху. С неторопливой основательностью она пыталась выяснить моё мнение по самым разным вопросам — от того, что я думаю о какой-нибудь горячей литературной новинке до моего видения политической ситуации в стране. Получив ответ, она слегка кивала, словно ставила галочку в своём внутреннем вопроснике. И тут же задавала новый вопрос. А когда с чем-то не соглашалась, не возражала, а с сомнением слегка качала головой.
Я рассказал девчонкам про семиотику и про то, что деятельность каждого политического деятеля можно записать с помощью знаков: Сталина — «индустриализация», «репрессии», «Победа», Хрущёва — «оттепель», «кукуруза», «целина», Брежнева — «БАМ», «война в Афганистане», «застой», Горбачёва — «Перестройка», «сухой закон», «новое мышление».
— Никогда ни о чём подобном не слыхала, — сказала Абрикосова.
— А я тебя что говорила? — Вероника пребывала в спокойном торжестве. — Породистый щеночек. И пылкий любовник. Советую присмотреться: вдруг он меня бросит. Солнышко, как тебе Жанка? Правда, красивая? И не такая вредная, как я: у неё характер, знаешь, какой? Золото! Только ещё девственница — сначала придётся помучиться…
Абрикосова засмущалась и сочла за лучшее перевести разговор на общественные темы:
— Так ты думаешь, Горбачёва скоро свергнут? — поинтересовалась она. — И снова начнут закручивать гайки?
— Похоже, всё идёт к тому, — я глубокомысленно вздохнул. — А какие ещё могут быть варианты?
Жанка согласилась: вроде бы никаких.
У репутации неординарного мыслителя имелась своя ахиллесова пята — её требовалось регулярно подтверждать. Добывать умные мысли из собственной головы в необходимых количествах не получалось. По наивности я предположил, что их без особых усилий можно наковырять в философии, и даже прочёл диалог Платона о красоте (эта тема казалась мне наиболее актуальной и привлекательной), но только больше запутался. Софист Гипий утверждал, что самое прекрасное в мире — это золото, а Сократ ловко ставил его в тупик вопросом: какая из девушек красивее — настоящая или сделанная из золота? Гипий вынужден был признать, что всё же настоящая. Так они ни к чему и не пришли: Сократа интересовала сама идея прекрасного — объединяющая красивый горшок, красивого коня и красивую девушку, и в завершение он констатировал, что красота — это трудно. С последним утверждением я с оговорками соглашался, но не знал, как применить в разговоре с Вероникой и Абрикосовой.
Отчасти меня выручали их разговоры о собственных делах: в них я мог выступать простым слушателем. Они часто обсуждали причуды своей квартирной хозяйки — одинокой женщины за сорок. У жизни на квартире имелись свои преимущества: например, в общежитии после одиннадцати вечера из соображений экономии отключали электричество, и комнату надо было делить на четырёх человек. Зато теперь хозяйка бдительно следила за порядком не только в их комнате, но даже на выделенной под их продукты полке в холодильнике, и требовала мыть посуду посреди обеда: поели суп — помойте тарелки и ложки и только тогда можете переходить ко второму, съели второе — помойте тарелки и вилки и только тогда можете переходить к чаю или кофе. На вопрос — почему нельзя помыть всё сразу после еды? — отвечала: «Тараканы заведутся». О том, чтобы пригласить кого-то в гости (что свободно допускалось в общежитии до девяти вечера) не было и речи.
Постепенно я научился быть экономным: рассуждения профессора Трубадурцева о языке — из тех, что не входят в обычный учебный курс — я растянул на несколько свиданий.
— Скажи мне, Василий, — спросил на одной из лекций дед, — отчего власть предержащие то привечают поэтов, то преследуют?
Ответ у Шумского был наготове:
— Поэты говорят правду.
— Ты так думаешь?
— Они выражают, — пояснил Вася, — то, что другие только чувствуют, но сказать не могут.
— Хм, — профессор привычно прошёлся по кабинету и процитировал строфу из Тютчева:
Ты скажешь: «Ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок неба,
Смеясь на землю пролила».
— В чём тут правда? Нежели все современники Фёдора Ивановича, глядя на майскую грозу, именно так и думали, но сказать не могли?
Шумский вынужден был признать:
— Вряд ли.
— Что ж, тогда давайте разбираться. Вы слыхали выражение «Винтовка рождает власть»? Хорошо. А такое: «Деньги правят миром»? Тоже слыхали? Очень хорошо! Так знайте: это чушь. Руки принимают за голову — вот, где путаница. Человек с винтовкой, товарищи дорогие, если он сам от себя вышел на большую дорогу, всего лишь разбойник, да. Он — такая же власть, как уличное изнасилование — законный брак. А если не сам от себя? Тогда он подчиняется своему командиру. А тот — своему, и так до самого верха. А самый главный командир и пистолета с собой, как правило, не носит. И тем не менее ему подчиняются все люди с винтовками и пушками, и ракетами. Почему, как вы думаете?
Мы с Васей лишь пожали плечами: потому что в обществе так принято — так когда-то договорились.
— Потому, что оружие и деньги — лишь инструменты власти, но не сама власть, — веско сообщил профессор. — Власть — это приказ, распоряжение, закон. Власть — это Слово. Сильные мира сего друг друга по физиономиям не лупят: они соперничают лишь в том, за чьим словом больше силы. Сказал и — всё пришло в движенье, дело завертелось. Потому так за власть и цепляются, да! Если упал с властных высот, ты уже, кроме своих домочадцев, почитай мало кому интересен: бывшие коллеги считают тебя онемевшим — твоё слово больше ничего не значит. Именно так, молодые люди! А почему слову правителя подчиняются? Потому что ему так или иначе доверяют — может быть, не все, но большинство. И какого правителя мы считаем самым плохим? Того, у кого слова расходятся с делом: говорит одно, а на деле получается другое. Тогда всё разрушается: ложь в обороте властных слов — как фальшивые ассигнации в обороте денег. Без доверия не может существовать ни власть, ни финансовая система. А отсюда, молодые люди, у меня к вам вопрос: вы замечали, как язык по своей природе схож с деньгами?
— С деньгами? — удивился Вася.
— Разве схож? — усомнился я.
— Не выдумывай, солнышко, — Вероника игриво шлёпнула меня по руке. — С чего вдруг язык похож на деньги?
— Ну, как же не схож? — довольный нашим недоумением дед снова степенно прошёл по кабинету. — Очень схож!
— Судите сами, — я небрежно пожал плечами. — Язык — основное средство общения, деньги — основное средство взаиморасчётов. У денег — накопительная функция, у языка тоже — язык накапливает информацию и передаёт её от поколения к поколенью. Деньги можно потратить на что-то бесполезное, промотать, а можно, скажем, построить завод, производить товары и получать прибыль. И слова можно потратить на пустую болтовню, а можно составить текст, который воодушевит миллионы людей. Деньги бывают фальшивыми — слова бывают лживыми. Деньги — условны, так как в каждой стране они свои и могут меняться. И звучание слов — условно: одинаковые предметы в разных языках обозначаются разными наборами звуков. Деньги подвержены инфляции — так и слова тоже! Помните, у Маяковского: «Слова у нас, до важного самого, в привычку входят, ветшают, как платья»? Это оно и есть. Деньги по сути — язык экономики.