— Убедил, солнышко, — Вероника задумчиво кивнула. — Жанка, мы с тобой, оказывается, бухгалтеры, ты знала?..
— А знаете, — спросил я в другой раз, — почему по зарубежной литературе вы проходите английских писателей, французских, немецких, итальянских, испанских и почти не проходите, скажем, венгерских, чешских, румынских, польских, норвежских?
— Потому что литература в этих странах сформировалась позже? — предположила Абрикосова.
— Не в этом дело, — я покачал глубокомысленной головой. — Литература началась с героических эпосов — с воспевания героев и подвигов. Поэтому отдельные литературные гении могут встретиться в любом народе, но великие литературы возникают только у великих держав — достигших внушительных военных побед.
— Ты думаешь, дело в этом? — задумалась Вероника.
— Ещё бы! Не зря Шекспир появился во времена, когда Британия завоевала Ирландию и начала путь к империи, над которой не заходит солнце. Недаром наша великая литература возникла после победы над Наполеоном — фактически над войсками всей Европы. Неслучайно в США до Второй мировой войны американскую литературу преподавали в рамках английской, а после того, как Штаты вырвали пальму мирового первенства у Великобритании, она выделилась в самостоятельный предмет.
— Вот тебе и ответ, дорогой Василий, — заключил профессор. — Поэтов привечают и преследуют потому, что язык — сам по себе оружие и драгоценность. Словом можно уязвить, словом можно обогатить. Слово настоящего поэта действенно, а, стало быть, властно. И власть предержащие хорошо это понимают, да.
Шумский уже был поэтом, но после такого объяснения захотел быть ещё сильнее.
— Солнышко, признавайся: ты не сам до всего этого додумался! — Вероника недоверчиво склонила голову набок. — Или где-то вычитал, или я ничего не понимаю в этой жизни! А-а, поняла: тебе Илья Сергеевич всё это объяснил?..
Опасная истина, что во лбу у меня совсем не семь пядей, наиболее явно стала проступать после того, как Вероника и Абрикосова взялись натаскивать меня писать сочинения по литературе и подтянуть грамматику — для выпускного и вступительного экзаменов. Отказаться от их репетиторской опеки я не мог: она была необходима для конспирации на случай провала. Веронику беспокоило, что нас ненароком может увидеть в городе кто-нибудь из университетских преподавателей — тот, кто знает и её, и меня — и сообщить об увиденном моему отцу. Вот тогда-то можно будет сделать приличное и безопасное объяснение наших встреч. Для полной убедительности в версию прикрытия привлекли и Абрикосову: заподозрить, что у меня роман сразу с двумя студентками невозможно.
Первое же принесённое школьное сочинение Веронику разочаровало: оно было сверхобычным.
— Солнышко, ну, что за ужасный штамп: «В своём произведении автор хотел сказать»? — огорчилась она, листая мою школьную тетрадь. — Ты должен высказывать свою точку зрения, а не объяснять, что хотел автор. А где тут твоя точка зрения? Ни одной свежей мысли! Когда слушаешь тебя — просто светлая голова. А тут — словно другой человек писал. Если хочешь написать хорошее сочинение, нужно подходить с душой, а не как к рутине!
Я чувствовал себя одновременно и виноватым, и униженным.
— А, может, так и лучше, — возразила Веронике Абрикосова, и за это я готов был Жанку расцеловать. — А то ты не знаешь наших тёток с кафедры современной литературы! Одна оригинальность оценит, а другой — подавай, как в учебнике. Неизвестно, кто станет его сочинения проверять…
Наша с Вероникой разница в возрасте казалась мне темой, задвинутой на задний план. Спорадическое репетиторство, в котором мне принадлежала роль младшего, снова вывело её на авансцену.
— Ты посмотри на себя, солнышко, — сказала Вероника после проверки моего очередного сочинения. — Тоненький, розовощекий, мальчик-колокольчик! Какой из тебя муж, отец семейства? А ребёночка хочу!
— Ты хочешь… ребёночка? — поразился я. — Вот прямо сильно-сильно?
— А ты как думал? Только об этом и мечтаю: выносить ребёнка, родить, покормить его грудью и — можно хоть умирать: большего счастья нет.
— Надеюсь, ты не собралась умирать?
— Солнышко, ты же понимаешь, о чём я!
— Понимаю. Будет тебе ребёнок. Лет… через пять.
— Через сколько?! Это же ещё ждать и ждать!
— Или через четыре. С половиной.
Постепенно мы научились ссориться. Иногда на Веронику находило раздражение, которое внешне казалось беспричинным. Вероятно, она начала уставать от «умного» и «интересного» или, верней, ей всё более хотелось основного — совместного быта и открытого статуса.
— Ну что — куда пойдём? — спрашивал я в начале очередной встречи в городе.
— Ты — мужчина, ты и должен решать, куда мы пойдём, — срывалась она.
— Тогда в кафе?
— Опять в кафе?
— А куда?
— Решай сам.
— Решаю: в кафе.
— Хорошо, только в какое-нибудь другое.
— В другое, так в другое.
Потом раздражение проходило, и на неё накатывало раскаяние.
— Прости, солнышко, что взъелась на тебя. Вреднючая, вздорная Вероника!
— Ничего не вреднючая, — заступался я за Веронику.
— Вреднючая-вреднючая, просто ты меня ещё плохо знаешь.
До окончания школы мы еще несколько раз ссорились, но крупно — только один раз, в конце апреля, когда Вероника сообщила, что ждёт ребёнка. Мы пошли гулять в Центральный парк и поднялись к соснам, где впервые всё произошло.
— По местам боевой славы, — прокомментировал я, садясь на пригорок и хлопая ладошкой по траве рядом с собой.
— Солнышко, мы с тобой допрыгались, - сказала Вероника, сев и положив голову мне на плечо.
— В каком смысле?
— Кажется, я беременна.
Через час, после того, как я несколько раз бледнел, краснел, дрожащим голосом уточнял, точно она беременна или ещё неточно, как такое могло случиться, ведь мы пользовались презервативами, Вероника, наконец, выдохнул, что сегодня поговорю с родителями, она призналась, что пошутила.
Я так разозлился, что даже не почувствовал облегчения.
Потом ещё полчаса я разговаривал, озвучивая знаки препинания — эта манера выводила Веронику из себя.
— Ну, прости, солнышко, прости, — сказала Вероника без малейшего сожаления, — хотела проверить, как ты среагируешь.
— Проверить?!
— А что тут такого? Если хочешь знать, если бы ты предложил сделать аборт, мы бы расстались.
— Ага запятая значит запятая я прошёл проверку вопросительный знак Лопаюсь от гордости восклицательный знак.
— Перестань, сейчас же! Ты специально надо мной издеваешься?
— Как ты догадалась вопросительный знак.
— Всё, тогда я пошла.
— Скатертью дорога многоточие.
После этого случая я почувствовал, что стал любить Веронику чуть меньше: в её шутке, как мне показалось, проступило что-то недоброе и неумное.
В конце мая они с Абрикосовой съехали с квартиры неприятной хозяйки: начиналась сессия, а значит, можно приезжать лишь раз в четыре дня для сдачи экзамена и тут же снова уезжать домой. Я думал, мы с Вероникой станем встречаться в дни её приездов и недолго гулять, но она сказала: мне тоже надо сосредоточиться на экзаменах — выпускных и вступительных, потому что от этого зависит наше будущее.
— Даже слышать не хочу, что ты не поступишь, — говорила Вероника, когда я в последний раз провожал на автовокзал. — Я буду держать за тебя кулаки. Будь умницей, солнышко, чтобы я тобой гордилась.
Таким образом, мы расставались до середины августа — когда Вероника приедет подыскивать новое жильё, а родители снова уедут на море, и тогда мы снова сможет провести вместе, не расставаясь, целую неделю или больше.
Но все эти планы рухнули. За полтора месяца, что мы не виделись, Вероника изменила причёску и вышла замуж — за парня, который когда-то был её первой сильной любовью. Теперь он закончил военное училище, перед отбытием к дальнейшему месту службы приехал на побывку домой и сделал Веронике предложение, чтобы, как и полагается офицеру, ехать в войска с женой. Изменение в причёске я заметил издалека: мы договорились встретиться у первого корпуса, и Вероника стояла у засохшего фонтана: косичку сменила пышная «химия». О втором она второпях рассказала во время короткого прощания.