От Димкиных слов становилось как-то совсем невесело.
— Так, по-твоему, Вероника просто решила, что я — менее качественный самец?
— Какая тебе разница, что она там решила? Может, она ошиблась — что из этого? Это же ничего не меняет.
И Димка стал говорить, что сейчас у меня может выработаться комплекс жертвы, и, если он выработается, я ещё долго буду мучиться, а у него возиться со мной теперь не будет возможности.
— И что делать? — спросил я. — Я и сам не хочу, но вдруг действительно выработается?
Зимилис закурил и неторопливо пустил дым.
— Представь, что это… Что там у тебя болит?
— Как что? — не понял я.
— Ну, ты тут сидишь так, будто тебе жить надоело. Голова, сердце, душа — что?
— Душа, — сказал я, прислушиваясь к своему подавленному смятению. — Пусть будет душа.
— Пусть будет душа, — согласился Димка. — Теперь представь, что твоя душа — это… пусть будет нога. Что твоя душа — нога. Представь!
— ?!
— Что тут непонятного? Бывает перелом ноги, а у тебя перелом души. Представь, что это чертовски больно.
— Мне и есть чертовски больно.
— Ты когда-нибудь ногу ломал?
Я мотнул головой.
— А зря, — поучительно сказал Димка, — сейчас бы ты понял. Я вот ломал!
— Зёма и руку ломал, — вспомнил Вася. — Бедолага он у нас.
— …тебе надевают гипс, и ты ходить на костылях, спишь только на спине, и если не так повернёшься, опять острая боль. А сесть на унитаз — целое приключение. Не смейтесь, сидишь на краешке, как воробей. И так каждый день, каждый час, каждую минуту, можно сказать. Можешь такое представить?
— Ну, представил, — кивнул я.
— Так это ж надо быть кретином, чтобы на такое согласиться добровольно, правильно? А тут тебе говорят: мы можем излечить твою ногу за пять минут, и тебе не понадобится ходить на костылях, и всё такое прочее. Ты бы что выбрал?
— Конечно, сразу выздороветь, — я не понимал, куда Зимилис клонит. — А как это сделать?
Димка сделал паузу, чтобы подчеркнуть значимость своих слов:
— Что тут непонятного? Я же уже всё сказал: ты сам хотел её бросить. Не можешь изменить обстоятельства, измени своё отношение к ним!
Последняя мысль была новой не только для меня, но и для Васи.
— Вот, — он хлопнул Зимилиса по плечу. — Можешь, когда захочешь! Ты сам это придумал или тебе Фрейд подсказал? А про ногу, про ногу-то как загнул!
— Здорово, — оценил и я.
Мне показалось, что пережить расставание с Вероникой, действительно, не так-то сложно: надо просто изменить своё отношение.
Я подошёл к краю крыши и посмотрел на улицу — на горящую надпись «1000 мелочей» магазина напротив, на проезжающие автомобили и троллейбусы, на огни в квартирах и на зажжённые фонари: ещё недавно они горели холодным голубым светом, а потом их оснастили оранжевыми лампами — уходя вдаль вдоль проспекта Мира, линия фонарей создавала сверкающую и романтичную перспективу, словно обещала что-то. Я подумал: я буду счастлив в этом городе, и только несколько секунд спустя вспомнил, что эту фразу Вероника произнесла в первый день нашего знакомства.
На протяжении последующих нескольких недель я упражнялся в мысленном бросании Вероники и кое в чём преуспел. Но всё оказалось не так просто, как мнилось поначалу на крыше. У метода Зимилиса обнаружились и подводные камни: когда думаешь, почему хотел бросить Веронику, волей-неволей приходится думать о Веронике, а это мучительно.
В прошлом вдруг проступило второе дно: тут и там я обнаруживал следы готовящейся измены, заранее спланированного заговора с целью сбежать от меня замуж — следы, которых раньше по наивности не замечал. Она ни разу со мной не сфотографировалась, хотя я и предлагал зайти в фотоателье, ссылалась на то, что плохо получается на фотографиях: ведь понятно, что всё это были отговорки, — она просто не хотела оставлять компромат. И ещё под разными предлогами она избегала близости с середины мая — тоже ведь не случайно.
Каждое свидетельство моей непростительной слепоты вызывало болезненные спазмы, словно Вероника вязала крючком моими нервами. На протяжении вступительных экзаменов меня кидало то в одну сторону, то в другую: то мне страстно хотелось поскорей поступить в университет и назло Веронике тут же завести роман с одной из однокурсниц, то — с треском провалиться назло ей же. Мне представлялось, как меня призывают в армию, и я попадаю как раз в ту часть, где служит муж Вероники, и как я время от времени случайно попадаюсь на глаза бывшей возлюбленной и служу ей молчаливым укором.
Не поступить всё же было страшновато. Роль молчаливого укора имела и отрицательную сторону — какой-то жалкий я получался. К тому же вероятность попасть в одну часть с Вероникиным мужем составляла, как в лотерее — один на миллион. Между тем, по рассказам старших ребят армейская служба обещала минимум год весьма несладкой жизни, да и второй, более лёгкий, год, когда издеваться уже будут не над тобой, а, наоборот, ты можешь издеваться над младшими призывами, не особенно манил. А были ещё родители, дед, бабушка и вся родня — они даже мысли не допускали, что я могу завалить экзамены.
Разумеется, речь шла о поступлении в наш местный университет — так планировалось ещё вместе с Вероникой, а после её замужества, я чувствовал себя слишком выбитым из колеи, чтобы даже задумываться о московских вузах.
За окном разливалось лето. Целыми днями я пролёживал на кровати, отгородившись от мира очередным учебником, и, время от времени опуская его на грудь, видел распахнутую створку окна и длинные ветви тополя, едва шелестящего листьями.
Иногда звонил Шумский — узнать, как дела и вообще. Он очень хотел стать студентом филфака и тоже боялся не поступить, хотя и по иным причинам. Вася чувствовал свою особую ответственность, как последний ученик профессора Трубадурцева, и для него вероятность провала была угрозой страшного позора. Заодно он подстёгивал и меня: спрашивал, уверенно ли я себя чувствую, сколько материала осталось ещё повторить, а иногда консультировался по французскому языку и некоторым вопросам истории (для него эти экзамены были последними, а для меня первыми).
По вечерам мы ходили гулять — я, Вася и Оля Суханова. Так произошло важное изменение, на которое я тогда не обратил внимания (в то время ещё ничего не было ясно): нас по-прежнему было трое, только убывшего в Киев Димку заменила Ольга. К тому времени их отношения с Васей укрепились настолько, что мы с Зёмой прозвали Ольгу Шум-2, а это гарантировало дальнейшее общение с нашей рыжей одноклассницей. За время вступительных экзаменов она стала моим другом, что произошло незаметно, естественным ходом событий. В случае поступления нам с ней предстояло учиться в одном здании — мне на втором этаже, ей на пятом (она поступала на биологический), и это тоже объединяло.
Моё расставание с Вероникой, конечно же, не осталось для Ольги секретом, Васька ей всё рассказал, и всякий раз её взгляд, останавливаясь на мне, становился пытливо-сочувственным — ей хотелось понять, сильно ли я страдаю, или боль уже постепенно уходит. Ольга рассказала мне о трёх известных ей случаях влюблённости в меня со стороны наших одноклассниц — в третьем, шестом и девятом классах. Сам я о них понятия не имел, и недавнее прошлое, о котором, казалось, я знал всё, вдруг открылось в новом свете. Хотя всё это уже было дело минувшее и никак не могло пригодиться в дальнейшем, после Ольгиного рассказа почему-то стало немного легче. Ещё она, как и Шумский, призывала меня смотреть в будущее, но в отличие от Васи говорила не о возможностях крутить напропалую романы, а о том, что вскоре я повстречаю «свою девушку», ту самую, короче.
Девчонок в экзаменационных коридорах было много, я присматривался к самым, на мой взгляд, симпатичным, гадая, какая из них станет моей будущей подругой. Но примерно на середине вступительной эпопеи произошло совсем уж неожиданное и в то же время предначертанное судьбой: внезапно стало ясно, что я сильно ошибся в выборе жизненного поприща — мне следовало стать математиком, и сейчас поступать на один факультет с Ромкой Ваничкиным.