Это открытие состоялось благодаря другому открытию, — его я сделал, когда перед сном считал до миллиона и всё время забывал, на какой сотне или тысяче нахожусь, из-за того, что всё время всплывали сцены с Вероникой — то из позорного прошлого, то из реваншистского будущего. Вдруг я почувствовал, насколько это разные мыслительные операции — считать до миллиона и представлять Веронику. Настолько разные, что даже удивительно, как их производит один и тот же мозг — пусть и разными полушариями. После этого внезапно увиделся могучий смысл — практически пророческое озарение — в том, что при самом знакомстве с Вероникой, я сказал ей, что хочу стать математиком. А теперь так оно и оказалось!
Но и сделанное мной открытие мне тоже казалось значительным. Я поделился им по телефону с Шумским, но он к моему возмущенному изумлению не увидел в нём ничего особенного.
— Человек мыслит ситуациями? — переспросил он. — Ну и что тут такого?
— Как что? — заволновался я. — Ты что — балда? Не понимаешь? Это же грандиозное открытие! Сам посмотри, вот возьмём шахматы: это же и есть набор ситуаций, которые перетекают одна в другую. Думаешь, зря шахматы считаются игрой мудрецов? Да, любая игра — это и есть смена ситуаций. Думаешь, зря люди так любят игры?
— Ну и в чём тут открытие? В том, что игры популярны?
— Да как же ты не понимаешь? Я тебе объясняю, почему игры популярны — понимаешь, почему. Именно потому, что люди мыслят ситуациями. Это первичный уровень мышления. Фундамент мышления, понимаешь?
— А слова? — спросил Вася.
— А что слова? — не понял я.
— Слова, язык — разве с их помощью не мыслят? Бывает же: начинаешь что-то говорить и вдруг понимаешь какую-то вещь, которую раньше не понимал. Значит, слова тоже помогают думать. Скажешь, нет?
— Хороший вопрос, — признал я. — Надо над ним подумать. Чуть позже.
Я бы поддержал Васину мысль о словах, если бы он признал значение моей мысли о ситуациях. Но он пока и не думал признавать.
— Слова — это, наверное, уже следующий уровень, а я тебе говорю про первичный. Потом и другие есть, но ситуации — самый основной. Если разобраться, и остальные уровни отсюда же берут начало. Вот, например, математика: «а» плюс «бэ» минус «цэ» — что это, по-твоему, если не любовный треугольник?
Трубка длинно вздохнула:
— Ты помешался на любовных треугольниках. Это может быть всё, что угодно. Драка, например: двое против одного.
— Вот! — хотя Вася меня видеть не мог, я торжествующе вознёс указательный палец. — В том-то и дело! Математика берёт ситуации в чистом виде — прописывает только количественное соотношение сил и взаимоотношения между членами ситуации: если «плюс» — значит, хорошие взаимоотношения, если «минус» — плохие. Ты думаешь, человеческий мозг случайно выдумал математику? Если бы математика не имела бы никакого отношения к жизни, её невозможно было бы выдумать!
И я поделился с Васей тайным планом: год проучиться на историческом, за это время, как следует, подучить математику, а на следующий год поступить на математический факультет.
Шумский решил, что я сошёл с ума.
— Ты шутишь, что ли? — спросил он. — Или сбрендил?
— Я не шучу, я серьёзно! — загорячился я. — Говорю тебе: это обалденное открытие! Вот Зёма бы меня сразу понял, а ты словно притворяешься непонимающим!
— Я одно понимаю, — наставительно произнёс Шумский, — сначала надо поступить. Ты поступи сперва, а потом уже будешь о ситуациях!
И я поступил. Мы все поступили.
В начале двадцатых чисел августа мы втроём, с Шумским и Зимилисом, провели несколько дней на Днестре — то ли открывая новую эпоху, то ли подводя черту под прежней. Предстояло расставание: Димка уезжал учиться в Киев — не так далеко, но и не близко. В этом был знак новой взрослой жизни — нас уже начало разбрасывать по свету, и впереди угадывались времена, когда, обременённые семьями и заботами, мы станем видеться совсем редко — даже не каждый месяц, увы. Мы понятия не имели, что всего через несколько лет станем гражданами трёх разных стран, но, возможно, что-то такое предчувствовали («Зёма, ты главное в Израиль не уезжай, — говорил Шумский Зимилису, — а Киев — это ерунда, рядом»).
Места по пути от автостанции шли исключительно живописные. По пути нам встретилось несколько небольших сёл — настолько ухоженных и уютных, что казалось, будто попал внутрь фольклорной картинки. Дома почти полностью скрывались за фруктовыми деревьями, из-за заборов гнулись дугами к дороге ветви под тяжестью абрикосов, яблок и слив, а на металлических навесах перед домами огромными кистями зрел виноград. За сёлами пошла вереница пансионатов. В одном из них отдыхала с родителями Оля Суханова — чем и объяснялся выбор маршрута.
Наша палатка стояла в окружении причесанных первой желтизной деревьев — до обрыва было метров семь, а вниз к полоске песка у подножия приходилось спускаться, осторожно шагая по небольшим выступам и цепляясь за длинный, как верёвка, корень тополя, который рос у самого края.
Утром, пока мы с Димкой ещё ворочались в спальных мешках, Вася уходил за Ольгой и питьевой водой. Они возвращались где-то через час-полтора, когда мы с Зимилисом уже успевали развести костёр. Ольга готовила для нас завтрак, а потом они с Шумским уединялись в палатке — целоваться. Шум-1 склонял Шум-2 к взятию экзистенциального рубежа и, по его словам, почти склонил — ему не хватило каких-то двух-трех дней. Ольге обстановка палатки казалась не слишком романтичной, она мечтала о настоящей первой брачной ночи с первым актом любви и ещё боялась, что взятие рубежа будет сопровождаться болезненными ощущениями, которые она потом не сможет скрыть от родителей.
Пока в палатке кипели нешуточные страсти, мы Димкой делали вид, что ловим рыбу — считалось, что мы уехали на рыбалку. На деле же рыбацкий азарт владел нами дня полтора, не больше. За это время на наши удочки и закидушки не попалось ни единой плотвы, а потом проблема улова решилась посторонним образом. Неподалеку от нас стоял еще один бивачный лагерь — два парня лет под тридцать проводили здесь свой отпуск, у них была лодка и каждую крупную рыбу они отмечали бутылкой вина. К нашему появлению количество бутылок сильно перевалило за полсотни (они лежали аккуратным штабелем между четырьмя вбитым в землю шестами), парни добивали последнюю неделю, и денег у них осталось только на обратную дорогу. Вечерами они заходили к нам на стакан вина и за пачкой сигарет, а днём приплывали на своей лодке и бросали на берег судака или щуку, или жереха.
Ещё мы купались, загорали, и Зимилис помогал мне забыть Веронику. Он сказал, что скоро будет брать за свои услуги большие деньги, но мне так и быть пока готов помогать бесплатно, а я должен ценить его доброту и в знак признательности поскорей избавляться от пагубной страсти. Всё, что я делал до этого, по его словам, оказалось неправильным (о чём я и сам уже догадывался). А правильным было вот, что: я должен был не копаться в воспоминаниях, а представить, как хочу сообщить Веронике, что наши отношения закончены.
— Представь, ты влюбился в другую, и она в тебя тоже, — объяснил он мне. — И теперь тебе только остаётся сообщить об этом Веронике. Вот представь. Тебя мучают угрызения совести, ты ждёшь, какую она тебе сейчас сцену закатит… а тут она тебе сообщает, что вышла замуж. Ну как?
— В этом что-то есть, — согласился я.
— «Что-то есть», — передразнил меня он. — У тебя камень с плеч должен свалиться! Ты должен запрыгать, как кузнечик!
Свой прощальный монолог я должен был, по Димкиной методе, не просто представить, а по-настоящему произнести, чтобы слышать свои слова со стороны. Я заходил в реку по пояс или по грудь и репетировал расставание с Вероникой, поначалу заходя издалека: «Привет, как дела? Понимаешь, тут такое дело…»
Зимилис слышать меня не мог: он наблюдал с берега и орал замечания:
— Больше жестикулируй! Ты совсем не жестикулируешь! Больше выплеска!
Наверное, здесь совпало несколько счастливых обстоятельств, и однажды, чувствуя под ногами склизкое дно и движение воды, вглядываясь в заросли противоположного берега, я вдруг понял и почувствовал: Днестр — не просто Днестр, он — брат Рубикону, и моя недавняя возлюбленная осталась где-то на другом берегу.