И тогда, сложив руки рупором, я изо всех сил прокричал:
— Прощай, Вероника!
По возвращении в город Димка уехал в Киев, а мы втроём — с Васей и Ольгой — стали готовиться к студенческой жизни. Первого сентября отец предложил отвезти нас в университет на автомобиле, но мы — должно быть, из духа независимости — отказались, предпочтя общественный транспорт. Было решено, что мы всегда будет ездить втроём, потому что, когда же теперь и видеться, если не утром? Предложение касалось исключительно меня, так как было понятно, что эти двое станут видеться в любом случае.
Я вышел раньше и минут десять ждал, когда появится влюблённая парочка. Наша улица шла под уклон, и они появились, спускаясь сверху — от Ольгиного дома. Глядя на них, я внезапно почувствовал себя ужасно взрослым и чуть было не смахнул слезу умиления: Ольга по случаю начала новой жизни одела туфли на высоком каблуке, из-за чего стала выше Васи, и он, чтобы нивелировать разницу в росте, шёл, сильно приподнимаясь на носках, из-за чего напоминал прыгающий на волнах поплавок.
Ехать былом минут двадцать – двадцать пять, а потом ещё подняться на два квартала и перейти узкую улочку. Мы шли неторопливо, приветливо разглядывая вывески магазинов, словно были в этом районе впервые: отныне нам предстояло ходить этим путём ежедневно, и, стало быть, он становился для нас родным. Перед последним рубежом, прежде чем оказаться у корпуса филфака и пойти каждому на свой факультет, Вася предложил остановиться и немного постоять. Я спросил: зачем? В ответ он окинул нас сияющим взором и счастливо сообщил:
— Всё ещё только начинается!
16. Скука счастливых лет
О студенческих годах я знал, что они — лучшее время и счастливейшая пора. Учёба в университете виделась мне причислением к беспечному братству, чьи дни наполнены интеллектуальными спорами, любовными приключениями, добыванием случайных денег и пирушками. Студенческий билет виделся пропуском в новое и необыкновенное. Наверное, когда-то так и было: родители вспоминали студенческую юность с ностальгической нежностью, ещё я читал про студентов 1930-60-х годов, о вагантах и хиппи, и всё вместе проецировал на будущее.
Примерно на треть ожидания сбылись — в немалой степени из-за моей сознательной и настойчивой склонности видеть романтику везде, где она могла обитать без большого ущерба для здравого смысла. Но кое-что произошло и на самом деле.
В начале первого курса случился сумасшедший месяц в яблоневом саду: нас — последних из всех поколений советских студентов — отправили на уборку урожая. Тепло в том году держалось до середины октября. Дни стояли медово-солнечные, небо налилось сочной синевой и опустилось так низко, что рука не доставала до него всего чуть-чуть. Из окна двухэтажного здания, в котором поселили первокурсников, до самой дали были видны одни сады — невысокие яблони, чьи длинные ветви, гнулись дугами под тяжестью жёлто-красных плодов.
Странное здание. Кто его спроектировал, осталось загадкой. В нём не существовало и двух комнат одинакового размера: одна была рассчитана на пятерых человек, вторая — на одиннадцать, третья — на семерых, и так далее. Я попал в комнату на четверых. Её украшала квадратная, в полтора обхвата, вентиляционная труба: она выходила из стены и уходила в потолок, а стоило по ней стукнуть кулаком, возникало тревожное и похожее на дальний раскат грома — бум-м-м. Но главная странность здания заключалась в другом: мы жили на втором этаже, тогда как первый был недостроенным — в проёмах отсутствовали окна и двери, стены из крупных блоков известняка ещё не штукатурили. В одной из необитаемых помещений хранился запас металлических кроватей — стопки сеток до потолка и два ряда спинок. Здесь состоялась первая пьянка нашей группы — как и полагается первокурсникам, мы опасались быть застуканными преподавателями и с мерами конспирации на первый раз немного переборщили. Вино нового урожая тайком закупалось в ближайшем селе, в шести километрах от студенческого лагеря, и стоило оно сущие копейки — четверть стипендии за ведро.
Девчонок на нашем курсе оказалось раза в три больше, чем представителей сильного пола, вдобавок ровно на этот месяц возникла восхитительная атмосфера, когда все словно с ума посходили от любви или, по меньшей мере, от жажды влюбиться. Сведения о новых романах и безответных влюблённостях поступали каждый день, как сводки с любовного фронта. Они придавали бытию необходимую эмоциональную заострённость и порождали ожидание новых вестей — без них становилось скучно. Возникали трагические цепочки — по ним бежало электричество неразделённых страстей.
Я ощущал себя взбудоражено несчастным. Расставание с Вероникой для меня ещё не закончилось. И хотя я уже начал склоняться к мысли, что всё к лучшему, и наш разрыв — безусловное благо, всё же продолжал мучиться тонкими вторичными признаками этого вероломного события — в основном, той лёгкостью, с какой Вероника выскочила замуж. Даже не поплакав и не попросив простить её. Затем обнаружился ещё один повод досадовать — в первый момент он ошеломил меня новизной взгляда на вещи: наше расставание оказалось бесполезным. Задумываясь о том, чем пополнить свою копилку горького опыта и какой мудрый извлечь урок, я не находил ничего, кроме того никчёмного факта, что в истории с Вероникой мне стоило быть немного старше.
За неделю до окончания яблочной эпопеи мне неожиданно приснилась однокурсница по фамилии Правдина и недалеко отстоящему прозвищу Правда, — девушка с пшеничными до плеч волосами. Чаще всего она ходила в джинсах и синей штормовке, и такой мне запомнилась надолго. Точней не так: слово «правда» ещё долго у меня ассоциировалось с чем-то сине-золотым. Прозвище возникло в самом начале уборочной страды и быстро прижилось — как и всё, что происходит вначале. Удивительно, но самой Правде оно вроде бы нравилось — она охотно на него откликалась.
На первом курсе люди ещё спорят друг с другом — видимо, из-за того, что пока плохо знакомы и стремятся самоутвердиться. В тот месяц мы обсуждали всякую всячину — политику, исторические эпохи, фильмы и книги. В этих спонтанных дискуссиях Правда принимала на себя роль общей примирительницы — даже, когда этого не требовалось. Она придерживалась единственной и всегда, как ей казалось, верной позиции: истина находится посредине. Это была, так сказать, железная истина Правды.
Из всего сна запомнился лишь один фрагмент: Правда протягивала мне круглый серебряный поднос с горой шоколадных эклеров; дело происходило на какой-то альпийской лужайке, где, кажется, никто не ходил пешком, все передвигались прыжками, похожими на небольшие перелёты.
Это было первое проникновение студенческой жизни в мои сны. Сам факт попадания в сон, очевидно, был значим: я проснулся в сильнейшей влюблённости и потрясении. Влюблённость стремительна улетучивалась — забывалась, как сон, но осталось потрясение: за всё время знакомства с Вероникой она мне ни разу не приснилась — даже когда я терзался её исчезновением из подножия парашютной вышки, а на Правду я и внимания почти не обращал (объяснение этому факту я так никогда и не нашёл; ничего не оставалось, как предположить, что сниться другим — хоть и редкая, но такая же природная способность, как, скажем, и красивый вокал — вот только развить её, по-видимому, невозможно).
Как бы то ни было, я решил, что сон — это знак. Всю неделю, пытаясь возобновить чувство влюблённости, пережитое во сне, я, подстёгивая себя, сочинял каламбуры вроде «в поисках Правды» или «влюблённый в Правду» — это было глупо, но тогда казалось горькой самоиронией. Я преследовал Правду — старался садиться рядом за завтраками и ужинами, пытался острить, озвучивая свои каламбуры на тему правды и истины, и так разошёлся, что даже сочинил четверостишие:
В глазах нет огня рокового,
И страстью не дышит чело.
Я спрашивал — что в ней такого?
И сам отвечал — ничего.
Дальше, как я не бился, ничего не придумывалось: оставалось надеяться, что продолжение последует, как только я сумею «приблизиться к Правде» и, возможно, «постичь Правду». Особые надежды возлагались на последний вечер, когда должна была состояться дискотека и всеобщие (по рассказам старшекурсников) гуляния до утра — карнавал в полевых условиях, пик сумасшествия, апофеоз романтики.