Нам же с отцом досталась ответственная миссия по разбору бумаг в письменном столе профессора — для определения нужного и предназначенного на выброс. Я надеялся: вдруг окажется, что дед вёл дневники? Надежда не оправдалась. Мы нашли несколько отпечатанных на пишущей машинке стихотворений. По понятной причине нас особенно поразило это:
Уже не щекочет
Муха на лбу:
Вот и моя очередь
Лежать в гробу.
В прощании пышном
Средь други своя
Последний раз слышать:
«Не я!», «Не я!»
Ещё отцу понравилась короткая запись на отдельном тетрадном листе:
— Послушай, как точно сказано: «Ум — то, что примеряет с возрастом. Чем точней вспоминаешь образ своих мыслей в молодые годы, тем меньше хочется в них возвращаться. Терпеть не могу сверстников, горделиво изображающих «молод душой». Словно хотеть жить — специальная доблесть. Ум и усталость». Здорово подмечено, не находишь?
Я вежливо согласился. В одной из дешёвых картонных папок мне попалась куда более драгоценная находка — желтоватый лист бумаги со всего одним размашисто выведенным словом. Я заворожённо рассматривал его минут пять, пока отец не спросил, что такого интересного мне удалось обнаружить. В ответ я молча протянул лист, наперёд зная, что надпись не сообщит отцу ничего особенного. В этот момент я был пронзён открытием: оказывается, всего за одним, самым обычным, словом может скрываться целая история — с многими событиями и драматическими коллизиями. Одно из таких слов теперь было перед нами, и из всех людей мира его тайное значение знал только я. Перед отправкой листа бывшему заключённому властная рука сорок лет назад начертала: «Молодец».
[1] Цитата из популярного советского фильма «Покровские ворота»
17. Встреча с катастрофой
Уже очень скоро уход профессора Трубадурцева стал видеться своевременным и по-своему знаковым: дед так и не узнал о распаде СССР — событии, которое его бы несомненно потрясло.
В августовский день создания ГКЧП отец разбудил меня с утра пораньше со словами: «Горбачёва арестовали!»
— Как?! — я вскочил с дивана.
И прямо в трусах побежал в комнату родителей, где стоял телевизор. Мама уже сидела перед ним, пододвинув стул к экрану на расстояние метра, чтобы не пропустить ни капли информации. Я сел рядом с ней на ковёр, отец встал позади матери и положил руки ей на плечи.
Диктор сообщал о введении в стране чрезвычайного положения и передаче всей власти Государственному комитету, состоящему из высших должностных лиц, за исключением Горбачёва, который к тому моменту из генерального секретаря превратился в президента. Далее шло обращение ГКЧП к советскому народу — оно вызывало противоречивые чувства. С одной стороны, социалистический идеал уже был развенчан, с другой, из телевизора звучали правильные слова: реформы, затеянные Горбачёвым, зашли в тупик, положение населения резко ухудшилось, возникли экстремистские силы, представляющие угрозу для всего общества. А с третьей, было непонятно, какими мерами Государственный комитет собирается исправлять сложившуюся ситуацию.
— Как и в 1964-м, — задумчиво произнёс отец после того, как диктор исчез, и на экране запустили балет.
И правда: казалось, повторяется история со снятием Хрущёва.
— И правильно, — сказала мама. — Хватит, доигрались.
Она была сторонницей спокойной, комфортной жизни, где приключения, если на них кого-то и тянет, люди планируют сами — без внешних эксцессов и непредсказуемых результатов.
Чуть позже отец позвонил одному из московских друзей: так мы узнали, что на улицы Москвы введены танки — много танков. Друзья отца с тревогой ждали ареста Ельцина и других видных деятелей Перестройки. Готовились, если понадобится, для защиты демократии идти протестовать.
Я быстро собрался и поехал в центр города на разведку. У нас никакой военной техники не наблюдалось. Казалось, ничего особенного не происходит, всё идёт, как и раньше, однако напряжение чувствовалось: в троллейбусе негромко обсуждали чрезвычайное положение и гадали о дальнейшем. На окраине Центрального парка, где обычно собирались приверженцы «Народного фронта», людей было намного меньше, чем обычно — видимо, и здесь побаивались арестов.
В тревоге и неопределённости прошло несколько дней. ГКЧП, взяв полноту власти, ничего не предпринимал, в Москве нарастали протесты, и, наконец, всё закончилось ничем: попытка вывести реформы из тупика сама зашла в тупик. Члены Государственного комитета были арестованы, сдавшись на милость победившего народа. Телевизор показывал Ельцина на броневике посреди запруженной людьми площади — из-за чего возникало ощущение всенародной поддержки. Затем состоялось подписание Соглашения в Беловежской пуще: президенты России, Украины и Белоруссии объявили о выходе из СССР и создании Содружества Независимых Государств. После чего и остальные союзные республики одна за другой стали провозглашать свою независимость: во главе новоявленных государств, на удивление, оказались первые коммунистические лидеры пополам с националистами — исключение составляла только Россия, где место националистов заняли либералы. Ещё в марте назад на всесоюзном референдуме подавляющее большинство советских людей высказалось за сохранение Советского Союза, но, оказалось, общее волеизъявление не имеет значения: СССР прекратил существование.
Позже, когда распад Советского Союза стал необратимым фактом, никто уже не задумывался, насколько сомнительной была легитимность тогдашних референдумов — и общесоюзного, высказавшегося за сохранение страны, и тех, что проводились отдельно в Союзных республиках и привели к появлению новых государств.
Договор, подписанный под влиянием угрозы для жизни, равно, как и договор, где обещается одно, а воплощается другое, не признает ни один добросовестный суд. Советские люди голосовали в условиях пустых полок продовольственных магазинов, с угрозой надвигающегося голода и разрастающегося бандитизма. В середине 1970-х, при относительном достатке и высокой безопасности, сама идея — подвергнуть сомнению существование СССР — абсолютным большинством населения была бы отвергнута, как крамольная и преступная.
Теперь же им внушали, что только самостоятельное существование обеспечит благосостояние — альтернативная точка зрения уже не озвучивалась. В результате десятки миллионов вместо процветания получили нищету, бесправие и войну всех против всех — совсем не то, что им обещали апологеты независимости.
Расхожий аргумент, доказывающий закономерность распада СССР тем, что никто из советских граждан не вышел его защищать, тоже нельзя назвать корректным, так как он не уточняет, где и как могли проявить себя потенциальные защитники. Двумя годами позже, когда в Москве возникла угроза власти Борис Ельцина, премьер-министр Егор Гайдар по радио призвал сторонников встать на защиту того, что они называли демократией, и указал конкретное время-место сбора. На его призыв откликнулись сотни и тысячи людей. И хотя воевать им не пришлось, воля к сопротивлению была продемонстрирована.
Если бы ГКЧП вместо того, чтобы вводить в Москву танки, предложил провести на центральных площадях городов и посёлков митинги в поддержку СССР, недостатка в защитниках не было бы. Но страну на тот момент возглавляли люди, чьё понимание обстановки даже близко не соответствовало тому, что от них требовалось. Поэтому всё случилось, как случилось.
Так, никуда не уезжая, мы оказались в другой стране — я не подозревал, что бывают и такие путешествия.
Вечером отец позвонил всё тому же московскому другу: тот пребывал в эйфории, и все новости из Москвы были просто великолепны, — танки покинули город, везде народные гуляния. Отец без энтузиазма сообщил, что и у нас на центральной площади царит сплошной восторг, а потом задал вопрос, который его и беспокоил:
— А как же мы? Вы же нас бросили — всех русскоязычных!
Друг оптимистично заверил, что теперь и мы, и они, наконец-то, заживём по-человечески.
Через неделю возобновились занятия в университете. Программы некоторых учебных курсов спешно перекраивались: история СССР заменялась местной историей и получала новую трактовку — советский период теперь рассматривался, как оккупация. Самые яростные обличители коммунистического прошлого вышли из рядов тех, кто в нём преуспевал больше, чем многие прочие — кропотливых знатоков Ленина, Маркса, Энгельса, держащих в уме экономические сводки пятилеток и материалы партийных съездов. Теперь преподаватели истории КПСС переключились на воспевание национальной идеи, демократии и либерализма. Со стороны столь резкое перерождение выглядело смешно, противно и заставляло сомневаться в реальности происходящего — не может же человек так измениться в столь короткое время!.. Пожилые же преподаватели, не желавшие принять кардинальные перемены, тихо уходили на пенсию. Линия разделения в университетских стенах теперь проходила не между преподавателями и студентами, а теми, кто приветствовал распад СССР и теми, кто не видел в произошедшем ничего хорошего: преподаватели русской истории задумывались о переезде в Россию или другие страны — последнее неизбежно означало смену профессии. Проще было тем, чья специализация лежала вне актуальной политики — в древнем мире, Средних веках, Ренессансе.