В атмосфере переустройства на новый лад и общей неопределённости ходить в университет стало не очень обязательно. Зарплаты преподавателей резко сократились, перед ними тоже стоял вопрос выживания — на пропуски лекций и семинаров студентами они теперь закрывали глаза. Когда мы с Шумскими три недели отсутствовали в университете, найдя подработку в качестве разнорабочих на строительном объекте, нам обоим это сошло с рук.
С января 1992-го полки магазинов внезапно наполнились — наступило товарное изобилие. Но цены сразу выросли в 6-8 раз и потом постоянно повышались: общая инфляция за года перевалили за две с половиной тысячи процентов. По всему городу росли стихийные базарчики — как правило, возле троллейбусных остановок. Товары выкладывали на газеты или на полиэтилен, торговали всем, что рассчитывали продать — от посуды, фарфоровых фигурок с комода и электрических розеток до боевых наград Великой Отечественной.
Распад СССР подвёл черту под временем, которое называлось послевоенным: вхождение в новый, постсоветский, мир знаменовало начало новой войны. Она оказалась не такой, как мы её представляли — не внешней, против единого врага с миллионными армиями и протянувшимися на сотни километров окопами, а внутренней — где линия фронта могла проходить между близкими знакомыми. В этой войне оказалось необязательным бомбить заводы и фабрики — достаточно было их обанкротить и устроить в недавних цехах торговые центры. На ней чаще погибали не от пуль и снарядов, а от возросшей в тысячи раз наркомании, отсутствия еды и лекарств, и доводящего до самоубийств отчаяния. Созидательная энергия денег свелась к минимуму — теперь она разрушала пространство, на котором ещё недавно деньги обладали вторичной ценностью, и быть очень богатым считалось постыдным.
Но началось всё с настоящих военных действий, раскиданных очагами по бывшей советской периферии. Полыхало в Таджикистане, Карабахе и Абхазии, вскоре загорелось и у нас. Бои велись в семидесяти километрах от нашего города, сразу за Днестром — в новостях упоминались названия как раз тех сёл, мимо которых мы с Шумским и Зимилисом проходили, когда ездили отдыхать после окончания школы. По ту сторону Днестра не согласилась с националистическим вектором развития молодой независимой страны — там придерживались прежних интернациональных взглядов, гарантирующих людям равные языковые права. За это с нашего берега стали обстреливать безумцев из артиллерии и бросили на подавление инакомыслия танки. Однако пушки имелись и на той стороне: они стреляли в ответ — наступление раз за разом захлёбывалось. Решительный перевес не давался ни одной из армий, обе несли значительные человеческие потери, а вместе с военными гибло и мирное население из прибережных сёл. Бойцы с передовой регулярно приезжали в увольнения, прихватив с собой автоматы, и по вечерам демонстрировали свою удаль, паля в небо. Автоматные очереди стали обыденностью — особенно на выходных. Они раздавались то относительно далеко, то где-то совсем рядом — в соседнем дворе.
Из-за боевых действий отключили газопровод — чтобы случайным попаданием снаряда не вызвать взрыв и пожар. У нас в большинстве квартир еду готовили на газе, и потому из магазинов в одночасье исчезли все электроплитки. Те, кому их не хватило, разводили во дворах костры — выдирая доски из деревянных заборов и рубя деревья. Недели через две после отключения газа исчезло и электричество. Отцовский приятель прислал из Москвы поездом примус. После его первого включения по квартире распространился бензиновый запах, и в дальнейшем было решено варить еду на лоджии. Всё это напоминало возвращение в 1930-50-е годы, которые я знал лишь по книгам и фильмам. Электричество вскоре вернули, но примусом мы продолжали пользоваться ещё несколько месяцев до возвращения газа: бензин обходился дешевле, чем киловатты.
Отдушиной оставался студенческий театр. На очередной сбор в сентябре труппа прибыла поредевший. Кто-то уже успел эмигрировать, кому-то стало не до театра, а свежего пополнения из первокурсников в новых условиях и не ожидалось. Наш режиссёр — он был всего на десять лет старше — с грустью и не без чувства вины сообщил, что в сложившихся обстоятельствах и он, как ответственный глава семейства, вынужден покинуть наш город навсегда. Прощальный фуршет устроили прямо на сцене.
Несмотря на потерю режиссёра труппу решили не распускать и обходиться своими силами: нас оставалось человек пятнадцать — для продолжения театрального праздника большего и не требовалось. Мы замахнулись на постановку сразу двух спектаклей и неожиданно получили разрешение с самого начала пользоваться большим залом — старые порядки ушли в прошлое, новые ещё не возникли. Однако почти ни разу нам не удалось собрать всю труппу целиком — на репетицию приходило в среднем человек десять, да и те прибывали постепенно. Начинали репетировать впятером-вшестером, и в зависимости от того, кто подтягивался позже, выбиралась следующая сцена. Перескакивание из пьесы в пьесу вносило сумятицу, но одновременно добавляло куража и веселья.
На одной из первых репетиций я, по привычке уйдя вглубь зрительного зала, где царил полумрак, увидел незнакомую девушку. Она смотрела на сцену так, как обычно подставляют лицо лучам солнца — слегка наклонив голову и приподняв подбородок, еле заметно улыбаясь и слегка щурясь. Её длинные волосы были стянуты в «хвост» и перекинуты через плечо на грудь. К концу репетиции у меня уже была вся информация для продолжения отношений: её зовут Наталья, она зашла посмотреть, чем мы тут занимаемся (у нас играет её одноклассница), и нет, её молодой человек не станет ревновать, если я провожу её до дома.
Позже выяснилась: настырный субъект произвёл на случайную гостью неплохое впечатление не столько приемлемой внешностью, умением непринуждённо болтать об искусстве и чувством юмора. Один из ключевых критериев определился ещё до того, как я разглядел её в темноте зрительного зала — во время моего короткого эпизода на сцене. По ходу роли мне полагалось иронично пропеть несколько строк из романса «Куда, куда вы удалились» — таким образом выяснилось, что мой доморощенный вокал можно характеризовать, как баритон. Окажись я условным тенором, предложение проводить до дома, было бы принято с настороженностью, а, возможно, и отвергнуто: жизненный опыт Натальи показывал, что теноры либо слишком эгоистичны, либо слишком легкомысленны — ни на тех, ни на других нельзя положиться.
Она училась на оперном отделении консерватории и через два года, по окончании, собиралась пробовать свои силы в театрах Австрии или Германии. Я, чтобы не ударить в грязь лицом, сообщил в ответ, что тоже вот подумываю о Москве. Так почти сразу определилось: мы с ней — попутчики до лучших времён, и нет необходимости требовать друг от друга проявления сильных чувств. Достаточно порядочности, вежливого отношения и внимания на уровне близкой дружбы.
Необременительные условия, однако, диктовали и свои правила: наши встречи запрещали плохое настроение, акцентирование на житейских трудностях и мрачных новостях. Два-три раза в неделю мы прятались друг в друге на несколько часов от бесприютности впавшего в хаос мира, и только это обстоятельство придавало нашим отношениям смысл — немного искусственный и в то же время практичный. Для меня так и осталось загадкой, был ли у нас шанс оказаться вместе, если бы прежние благополучные времена ещё продолжались (прошлое), и ужились ли бы мы в быту (будущее).