— Ну что там видно из нашей кают-компании? — обычно спрашивал отец, благостно поглаживая себя по животу. — Шкипер, где мы?
— У побережья Испании, — напоминал я. — Подходим к Геркулесовым столпам.
Поначалу мы собирались у карты каждый вечер, но потом отец, ссылаясь на дела, предложил проводить наши заседания пореже — хотя бы через день, через два. Свободные вечера он посоветовал мне использовать для изучения книг о той или иной стране, которые он приносил с собой. Обычно в книгах было много фотографий, но попадались и цветные рисунки — они мне нравились больше, потому что сильней будили воображение.
Покинув Европу, мы двинулись вокруг Африки, о которой отец знал не так-то много. Он сообщил, что первым моряком, который проплыл вокруг Африки считается Васко да Гама, но по некоторым данным можно предположить, что ещё за две тысячи лет до него это сделал уже финикийцы — исчезнувший народ из древнего Ливана, который первым стал использовать для письменности алфавит.
Единственной африканской страной, о которой отец имел неплохое представление, был Египет. Египтяне строили пирамиды, но что казалось отцу ещё интересней — они скрывали свои имена и верили в магическую силу слов.
— Знаешь, они считали, что, когда человек умирает, после него остается жить его дух — Ка, — рассказывал отец. — Так вот считалось, что этого Ка надо кормить: они приходили в гробницы своих усопших и произносили слова «хлеб», «мясо», «вода», «рыба», и Ка таким образом насыщался. Потрясающе, как считаешь?
Мне этот обычай показался немного странным, но отец сказал — люди до сих пор сохранили подобную веру в слова.
— Вот ты, когда говоришь кому-нибудь: «Желаю тебе здоровья, счастья, успехов», ты ведь тоже хочешь, чтобы твои пожелания сбылись, правда? Сам подумай — откуда этот странный обычай высказывать пожелания, может быть с тех самых древних времен?
Суеверное отношение к именам было присуще многим народам — сообщил отец. Например, в Новой Гвинее было племя, которое охотилось не только за головами своих противников, но и за их именами. А у египтян с именами обстояло так: настоящее имя давалось человеку при рождении, но держалось оно в страшном секрете, и открывалось только после его смерти. Египтяне думали, что, узнав истинное имя человека, можно подчинить его своей воле. Поэтому в повседневной жизни они использовали прозвища.
За Египтом начинались пространства, которые отец знал лишь приблизительно — пустыня, савана и джунгли. Там использовали берберо-ливийские, чадские, кушитские и омотские языки. В каких-то из них — отец не помнил, в каких именно — применялись щёлкающие звуки, более не встречающиеся нигде. Как они звучат он не представлял, но я быстро разобрался и с полчаса разговаривал по-африкански — щёлкая языком посреди русских слов. Отец моей лингвистической находчивости не оценил, а мама и вовсе спросила его: «Что ты сделал с сыном? Видишь, он повредился!» — после чего мой интерес к африканским языкам постепенно угас.
Для пополнения знаний о Чёрном континенте отец принёс книжку с картинками и фотографиями африканских пейзажей — они показались мне волшебно-красивыми. На фотографиях встречались экзотические для наших мест животные — носороги, слоны, леопарды, жирафы и обезьяны. О леопардах и обезьянах отец знал лишь немногим более меня. Он предложил: давай ты сам почитаешь об Африке, а потом расскажешь мне? От предложения за версту отдавало халтурой, но я чувствовал, что тут уж ничего не поделаешь: в отличие от меня отец, как человек уже немолодой, не очень пригоден для дальних путешествий. Неудивительно, что со временем, он, ссылаясь на занятость, всё чаще стал увиливать от выходов в открытый океан и пеших переходов по местности, где посреди бутылочных деревьев обитают опасные насекомые и ядовитые змеи.
И вот однажды наступил вечер, когда на мой очередной зов продолжить путь отважных, отец слегка поморщился и, положив руку на моё плечо, сказал: в принципе, ты теперь и сам знаешь, как действовать, не так ли? Я не знал, что ответить, и, на всякий случай, подтвердил: так.
Должно быть, отец хотел мне втолковать, что жизнь и есть — путешествие. Но тогда я этого не понял.
[1] Цитата из «Жития протопопа Аввакума, им самим написанного», памятника русской литературы 17 века.
3. Вера в Науку
А ведь это было уже не первое моё путешествие. Первое я попробовал совершить значительно раньше — года в четыре, когда мне захотелось издали взглянуть на Москву. В моём представлении она находилась очень далеко, в малоизученных местах, куда мне ходить строжайше запрещалось — позади нашего дома. Мне казалось, если обогнуть дом и посмотреть вдаль, то где-нибудь на горизонте что-нибудь да можно разглядеть — хотя бы одну кремлёвскую звезду.
Я жил в третьем подъезде, примерно в середине дома. Для достижения цели необходимо было пройти половину двора и ещё немного сбоку. Предприятие было небезопасным: меня могли хватиться и здорово отругать. Однако, помнится, стоял ясный летний день, и странствовать тянуло со страшной силой.
Я рискнул покинуть песочницу, но оказалось — зря, очень зря. Мне сильно не повезло. У последнего подъезда я наткнулся на похороны.
Во время игры в войну я уже умел кричать: «Ты убит!» и, наверное, знал, что люди умирают, но что это значит и как это страшно, не представлял. Там, у последнего подъезда, было необычное скопление людей. Чуть в сторонке стоял небольшой оркестр — я стал рассматривать блестящие духовые инструменты и огромный барабан[1]. Потом вдруг толпа поддалась вперед и расступилась, и из подъезда выплыл красный гроб. Его заботливо поставили на табуреты.
В последний путь провожали старушку, — на свою беду, я её знал. В компании двух-трёх столь же немолодых подруг каждый вечер она дефилировала по двору от проезжей дороги к пустырю, и от пустыря обратно к дороге. Все они опирались на палочки. Туда-сюда, туда-сюда. За время одного их прохода можно было построить в песочнице крепость.
Теперь её лицо стало жёлтым, черты расправились. Я впал в тревожное, очень неуютное оцепенение и с какой-то напускной солидностью засомневался: может, всё-таки не она?
Громкого плача не было, люди негромко переговаривались — мне запомнилась фраза, сказанная кем-то кому-то о ком-то: «Они приедут прямо на кладбище». Потом произошло лёгкое шевеление, и оркестр выдохнул первые звуки Шопена.
Обалденная музыка. Я испугался, что от неё у меня остановится сердце, и бросился восвояси. Я летел по двору в полной уверенности, что все остальные люди — за исключением музыкантов и, разумеется, самой старушки — тоже разбегаются, кто куда. Остановившись у своего подъезда, чтобы отдышаться, я обернулся и убедился, что всеобщей паники нет — толпа по-прежнему стоит на месте. Легче от этого не стало.
Три дня меня трясло от страха, но спросить родителей, правда ли, что все мы умрём, я стеснялся — это был очень неловкий вопрос.
Задать его отцу казалось проще — думать о смерти мамы было гораздо страшней. А отец — сильный, и для него смерть не то, что для нас с матерью. Его тоже было пронзительно жалко, но о смерти отца я мог думать хотя бы несколько секунд. Мысль о собственной смерти и смерти матери была настолько невыносимой, что длилась не более мгновения — вместе с ней наступал ужас, от которого хотелось убежать и спрятаться. Эта мысль, как выстрел, убивала все другие мысли.
Наконец, я так и поступил. Отец вёл меня за руку из детского сада, и я, старательно разглядывая свои сандалии и почти без слёз в голосе, спросил: люди умирают, да?
Отец остановился и ответил, практически не задумываясь. Он помедлил лишь для того, чтобы подхватить меня на руки и посмотреть в глаза:
— Ты испугался, сын? Не надо бояться…
Из его дальнейших слов выходило, что старушка просто не дотянула лет двадцать-тридцать.
— Да, — сказал отец, — люди пока умирают. Но, ты знаешь, это только пока. Наука сейчас развивается большими темпами, и, когда ты вырастешь, человечество придумает лекарство, чтобы можно было не умирать.
Никогда — никогда потом — я не испытывал такого облегчения.
— И мы будем жить всегда?
— Ну, конечно!
Как бы в подтверждение своих слов он нацепил мне на нос свои очки.