В этот ранний час в салоне ехал всего один пассажир — темноволосый парень в джинсах, белой футболке и голубой рубашке с закатанными по локоть рукавами. Парень оказался соавтором нового плана — о чём догадаться, пока действовал театральный план, было невозможно. Пока же я обратил внимание на его наряд: рубашка полностью расстёгнута и свободно свисает ниже пояса. В нашем городе такой вид сочли бы слишком небрежным для появления в общественном месте, даже неряшливым. Но на парне всё смотрелось стильно и раскованно. Мой собственный серый костюм вдруг показался слишком чопорным.
Когда я вошёл через средние двери, парень — он занимал возвышенное место над задним колесом — приветственно поднял руку. Между нами было метра три. Я поднял руку в ответ. Со скучающим любопытством — будто всё вокруг было для него и в новинку, и не слишком интересно — мой визави оглядывался по сторонам: смотрел то в одно окно, то в другое, то на потолок, а иногда на меня.
— Сто лет не ездил в троллейбусе, — пояснил он зачем-то.
Я понимающе кивнул.
— Куда-нибудь торопишься? — спросил парень минуту спустя.
— В общем-то, нет.
— Тогда надо выпить кофе. Ты как?
Предложение прозвучало естественно и дружелюбно, словно мы с ним давние приятели, и походило на неожиданное приключение. И всё же оно было странным. Несколько секунд я колебался и подумал о деньгах, лежащих во внутреннем кармане пиджака: если окажется, что передо мной жулик, который захочет завести меня в дебри переулков, где у него, возможно, водятся дружки, главное — не соглашаться и никуда не сходить с Садового кольца. И не поворачиваться к незнакомцу спиной.
— Можно. А где?
Он пожал плечами:
— Найдём.
Мы высадились на ближайшей остановке и — слева Садовое кольцо, справа дома — пошли вперёд по ходу движения троллейбуса, который вскоре скрылся из глаз.
— Чего не спится? — не оборачиваясь ко мне, поинтересовался парень.
— Я только два часа, как приехал.
— Супер. А я — вчера днём.
— А тебе чего не спится?
— Смена часовых поясов.
Мы прошли метров двести, изредка обмениваясь малозначащими фразами — в основном, они сводились к тому, что найти кофе в такую рань непросто даже в центре Москвы. По пути попался ресторан: внутри помещения горел свет, но даже с улицы можно было понять, что это место не для всех — помпезные хрустальные люстры и общее ощущение фешенебельности.
— Здесь очень дорого, — предостерёг я спутника.
— Не парься, — спокойно произнёс он, — я — сын миллионера.
Сообщив эту интересную информацию, незнакомец внезапно жизнерадостно рассмеялся, словно ему и самому было невдомёк, как с ним такой сюрприз мог случиться — но вот же случился, и это классно.
Я, конечно, знал, что где-то рядом уже существуют миллионеры, и не сомневался в наличии у них детей. Но пока они мне ни разу не попадались — ни сами миллионеры, ни их сыновья. Кое-что в новом знакомом — в его необычной манере поведения — становилось понятней. Правда, пока я не мог сказать, что именно, и постарался сделать вид, будто меня услышанное впечатлило, но не слишком.
Приступ веселья закончился нелогично: отсмеявшись, парень на мгновение сморщился — как от болевого импульса. На его лице мелькнуло выражение озабоченности, даже некоторой мрачности, из чего можно было понять, что быть сыном миллионером не так легко и приятно, как кажется со стороны: на деле это — та ещё ноша.
Мы вошли внутрь. Справа от входа располагался бар, но сейчас в нём не было бармена. Одна из официанток сдирала со столов белые скатерти:
— Закрыто, — её голос звучал почти враждебно.
Словно не услышав, сын миллионера достал из джинсов бумажник, извлёк из него две купюры и положил их на стойку бара:
— Тридцать долларов — два кофе. Тебе с сахаром? — спросил он меня, по-видимому, нисколько не сомневаясь, что деньги на стойке окажут нужное воздействие.
— Без.
— Два кофе без сахара.
Официантка, подумав секунду-другую, крикнула кому-то в глубину помещения:
— Серёж, Серёж, сделай два кофе!
Из недр ресторана появился бармен — мужчина лет тридцати, в белой рубашке с бабочкой и красными от недосыпа глазами. Лёгким движением он смёл ладонью доллары и сварил нам кофе.
Мы вышли покурить на улицу. Садовое кольцо всё сильнее наполнялось машинами — до плотного потока ещё было далеко, но шум транспорта уже сливался в единый гул. Кофе оказался вкусным — намного насыщенней и глубже, чем купленный на вокзале, — его хотелось пить, не торопясь, смакуя каждый глоток.
Здесь, на улице, за чашкой кофе, мы и познакомились: парня из троллейбуса звали Севдалин. Я решил проявить осведомлённость:
— Болгарское имя.
Он удивлённо повернул голову в мою сторону и даже слегка отстранился:
— Первый раз вижу, чтобы не спрашивали: «Что ещё за Севдалин? А что — есть такое имя? С какой стати — Севдалин?»
— У нас в детском саду был Севдалин, — объяснил я. — Как раз болгарин. Потом в параллельном классе учился.
— А-а, — новый знакомый кивнул. — У меня мать — наполовину болгарка. В честь деда назвали — на войне пропал. Каждый раз объяснять — влом. Иногда говорю: «Сева» — и всё.
— Никогда не встречал других Севдалинов?
— Ни разу, прикинь? Не знаю, как здесь, а за Уралом, кроме меня, их вроде бы нет.
— Ты с Урала?
— Можно и так сказать…
Он родился на Дальнем Востоке, несколько лет жил в Сибири, а потом переехал в Свердловск / Екатеринбург — его отца-железнодорожника два раза переводили по службе.
— Здорово! — оценил я.
Биография Севдалина чем-то напоминала мой сценарий идеальной жизни — с периодами, окрашенными в цвета разных местоположений, и я только поинтересовался: в каком из городов ему больше нравилось жить?
— С чего ты взял, что мне там нравилось?
— Как это? — удивился я. — Я вот свой город люблю: там родители, друзья — много чего!
— Повезло. А я всегда радовался, когда уезжал.
Внезапно я ощутил прилив гордости за то, что у меня есть целый мир, который мне дорог, а у Севдалина, хоть он и сын миллионера, такого мира, как выясняется, нет.
— А что там не так?
— Всё, — произнёс Сева после недолгой паузы и уточнил: — Для меня всё не так.
Его раздражал климат с долгой зимой, трамваи и автобусы с заиндевевшими окнами, вид домов и улиц, вся советская действительность, друзья, с которыми приходилось ходить драться «школа на школу» и «район на район», иногда даже анекдоты. Среди всего этого он чувствовал себя инородным телом, попавшим сюда по недоразумению, а на самом деле его место — не там.
О неприязни к родным местам — что было удивительно — Сева говорил ничуть не смущаясь. Впрочем, и не бравируя — просто сообщал, как факт.
— И где твоё место? Где бы ты хотел жить?
— Хороший вопрос…
Вообще-то, с детства его тянуло за океан, поведал Севдалин. С двенадцати лет он тайком слушал «Голос Америки», а в пятнадцать — когда ещё никто не думал, что СССР распадётся — всерьёз разрабатывал план побега в Соединённые Штаты.
— Сейчас это вполне реально, — я решил поддержать нового знакомого. — Думаю, у тебя получится!
— Я только что оттуда.
У меня уже были знакомые, уехавшие в США, но приехавших оттуда — ещё не было.
— И как там?
— Супер.
Упреждая мой следующий вопрос, Севдалин пояснил: он учится в Нью-Йорке — изучает экономику и менеджмент. Мне понравилось, что говорил он об этом без тени превосходства — как о чём-то обычном для наших мест.
— Так ты теперь на каникулы?
— Типа того.
Откровенность рождала откровенность: в ответ я рассказал, что бросил университет и приехал поступать в театральный. Уход из университета удостоился отдельного Севиного «Супер!» — он и сам, чтобы поехать на учёбу в США, бросил институт министерства путей сообщения в Екатеринбурге, точней, во время сессии завалил экзамены — чем вызвал большое неудовольствие своего отца, некогда закончившего этот же институт.
Идея с театральным его не удивила:
— Супер: буду ходить на твои фильмы, — пообещал он как о чём-то таком, в чём не может быть сомнений.
Впоследствии я не раз подмечал, что Сева легко раздаёт одобрения, и их ободряющая сила почему-то выше, чем у среднестатистической словесной поддержки. Поначалу мне казалось, что именно этим он привлекает людей. Я уже чувствовал и сам, что мой новый знакомый обладает даром притягательности, но этот факт подтвердился и в применении к другим людям: в разговоре с ним многие из наших общих знакомых начинали придавать своей интонации непривычную для их речи весомость и значительность, хотя и вряд ли могли бы объяснить, чем вызвано их желание вырасти в глазах Севдалина — никакой видимой выгоды эта дутая крутизна им не сулила. Позже я пришёл к выводу, что дело не в раздаваемых одобрениях, а в том, что сам Севдалин в них не нуждается — ни с чьей стороны. Его магнетизм — лишь внешнее проявление непробиваемой внутренней уверенности. Казалось, ничто в мире не может заставить его усомниться в себе, и я никогда не видел Севу, сожалеющим о том, что он сделал что-то не то или не так.