Я кашлянул:
— Нет, не знают.
— Вот видишь…, — я подтвердил его худшие опасения. — Раньше мальчишки на фронт сбегали — так они за Родину готовы были погибнуть. А ты ради чего в артисты сбежал? Кому станет лучше, если ты свою жизнь погубишь? С чего ты вообще взял, что ты — артист?
Последний вопрос поставил меня в тупик: над ним я просто не задумывался. И теперь, понятно, не собирался рассказывать ни о женитьбе Шумского с Сухановой, ни о расставании с Натальей, ни о встрече с Кумой — ни даже о нашей студенческой труппе.
Ответ всё же нашёлся (он показался мне убедительным): в разных обстоятельствах я веду себя по-разному: в одних компаниях — так, в других — иначе, в-третьих — ещё как-то: я склонен к лицедейству.
— А кто так не делает? — в голосе Знаменитого Артиста неожиданно послышалась добродушная усмешка. — Почти все так себя и ведут — подстраиваются под окружение. «Весь мир — театр. В нём женщины, мужчины — все актёры» — читал у Шекспира?.. Не всем же в театральный поступать! Ты про социальные роли говоришь — их и играешь. Для сцены этого мало. Нужна индивидуальность, свои яркие особенности — чтобы зритель тебя замечал, запоминал, хотел увидеть снова. Знаешь, как бывает в театре? Играют два актёра одну и ту же роль по очереди: одному аплодируют, другому нет. Почему? Второй вроде бы и всё правильно делает, профессионально, а реакции — ноль. Иногда может даже копировать жесты и мимику первого. Но зрителя не обманешь: он чувствует, где талант, а где посредственность, где оригинал, а где подражатель. Уверен, что у тебя это есть?..
Прямой вопрос требовал такого же прямого и решительного ответа. Но я вдруг испугался, что Знаменитый Артист спросит, давно ли мне пришло в голову податься в актёры. Правда про три недели его рассмешит, а, может, и рассердит: чего я морочу ему голову? А соврать — так ведь речь обо мне. Какой смысл врать самому себе?
— Знаешь, что самое страшное в нашем деле? — донеслось до меня. — Актёры живут чужими жизнями — и когда есть роли, и когда их нет. Когда они есть — это профессия. А когда их нет и не предвидятся — до безработного актёра начинает доходить: он никому не нужен потому, что выбрал не свою жизнь. Мог бы стать инженером, учителем, строителем, врачом — приносить людям пользу. Но ему уже сорок и поздно что-либо менять — вот где трагедия. Так что ты подумай: средних актёров и подражателей в театре и без тебя хватает — зачем тебе становиться ещё одним?..
Секунд десять мы смотрели друг другу в глаза. Я чувствовал себя прилипшим к стулу и не способным произнести хоть слово. Зато хорошо ощутил, как накатывает новая волна стыда — ещё более жгучего. Появление на прослушивании, не зная, что запись давно закончена, теперь виделась небольшой оплошностью. Знаменитый Артист не мог знать моих частных обстоятельств, но общую суть ухватил точно. То, что мне внезапно показалось призванием, на самом деле было скоропалительной мечтой, сладкой иллюзией, рождённой чувством безысходности.
Мне вспомнились слова деда, когда он рассказывал о солдатике из деревни, который считал, что театр — скукота: «Зато проживёт в своей деревне обычную счастливую жизнь». Их следовало вспомнить раньше — ещё дома. И я бы вспомнил, если бы мог хоть на каплю допустить, что они — и обо мне. Получается, я настолько плохо себя знаю, что впору усомниться: есть ли у меня собственное «я»? Какое-то, разумеется, есть, но, по-видимому, слишком тусклое и расплывчатое.
Неожиданно Знаменитый Артист по-доброму усмехнулся и ободряюще кивнул: дескать, ты чего нос повесил — всё хорошо!.. В этот момент ему принесли завтрак — кашу, два варёных яйца на подставке, тосты, масло, джем и чай.
Я встал.
— Лучше выкинь из головы, — напутствовал меня сердобольный человек. — Нормальной жизнью жить будешь.
— Спасибо, — выдавил я. — Извините за беспокойство.
Официантка у нашего столика принимала заказ. Мне казалось: я возвращаюсь из немного другой реальности — со съёмочной площадки, что ли. Должно быть, по моему лицу всё было понятно без слов: Сева ни о чём не спрашивал, а я старался не смотреть в его сторону.
В голове — словно в насмешку — стали всплывать обрывки монолога, который я готовил к выступлению. И кусочки басни Лафонтена. И обрывок песни Ива Монтана. Сейчас они казались никому не нужным информационными мусором и свидетелями моего фиаско. Одновременно мне было неловко перед Севдалином — он, конечно, рассчитывал, что мой разговор с Знаменитым Артистом даст противоположный результат. Видимо, я зря проболтался, что собираюсь поступать в театральный — мог бы сказать, что приехал переводиться на исторический…
— Не расстраивайся, — словно услышав моё сожаление, отозвался Севдалин.
Я поднял взгляд: Сева сидел, откинувшись на спинку стула, сложив руки на груди. Он сощурил глаза, повернул голову в сторону окна и задумчиво вздохнул:
— Если бы ты знал, что ждёт меня…
2.03. Новый план и новое слово
Я не мог не сопроводить нового друга к памятнику Лермонтову. Его неприятности не тянули на мировоззренческую катастрофу, как у меня, но по эмоциональному накалу обещали сильно превзойти мою беседу со Знаменитым Артистом. Севдалину предстояло встретиться с отцом — пряников от этой встречи не ожидалось.
Кое-что Сева от меня поначалу скрыл: он, действительно, прилетел из Америки, но не на каникулы. Его выгнали из США за плохое поведение — как бы смешно ни звучало. Он решил отметить своё двадцатилетие и, хотя знал, что по американским законам употребление алкоголя до двадцати одного года запрещено, уговорил одного из старшекурсников за небольшое вознаграждение купить три бутылки виски. Вечеринка удалась на славу, виски разлили в пластиковые бутылки, смешав с кока-колой, коктейль раздали только особо доверенным лицам. В финале празднества нагрянула полиция кампуса: она застукала двух доверенных лиц на улице, когда они вышли подышать свежим воздухом, а заодно решили полить кустарник во дворе влагой из собственных шлангов. В коридоре один из полицейских поскользнулся на блевотине спешащего на улицу Стива (санузел оказался занят, а алкоголь неудержимо просился наружу).
Наутро всем пришлось предстать перед администрацией колледжа. Главным виновником, который сбил правильных юношей и девушек с пути истинного, ожидаемо определили Севдалина. Его вину усугубило нежелание сообщать, как и где ему удалось купить виски, что рассматривалось, как неуважение к администрации и отсутствие раскаянья. Последовало исключение из колледжа и выселение из кампуса. Срок его годовой визы истекал. Оснований для нахождения на территории Соединённых Штатов у него теперь не было: в продлении визы ему отказали. Севе ничего не оставалось, как купить билет на самолёт и вернуться домой.
Вся эта история здорово рассердила его отца — и сама по себе, и «выброшенными на ветер» деньгами за год обучения, и тем, что родители собирались навестить Севдалина в конце июля и уже начали оформлять документы на въезд в США. Сегодня утром отец прилетает по делам в Министерство путей сообщения, и перед совещанием они встречаются на площади Красных ворот, у памятника Лермонтову, откуда до здания Министерства — минута ходьбы. А завтра с самого утра они вместе отправятся домой.
Мы снова сели в троллейбус «А». С лица Севы не сходила кривая, задумчивая усмешка, он всё сильнее щурил глаза и в какой момент стал напоминать мне Ромку Ваничкина, когда мы ехали к дому Иветты. Внезапное сходство ненадолго ошеломило. Через остановку-две ему нашлось объяснение: отправляясь в Москву поступать в театральный, я тем самым пытался запустить по второму кругу свою студенческую жизнь: ничего удивительного в том, что теперь мне станут попадаться люди, так или иначе напоминающие друзей и знакомых из родного города.
Прибыв на место, мы зачем-то дважды обошли памятник — словно хорошее знание окрестностей могло как-то пригодиться Севдалину на предстоящей встрече. До прибытия его отца оставалось ещё минут двадцать — их мы скоротали в небольшом сквере за бронзовой спиной поэта, заняв первую попавшуюся скамейку. Сева беспрерывно курил. Мне захотелось его как-то поддержать: