— Слушай, но ведь с любым такое могло произойти! Неужели твой отец этого не поймёт? Он что — в свои двадцать лет не пил? Особенно в день рождения?
— Про это лучше не начинать, — не меняясь в лице, Сева покачал головой так категорично, словно я предлагал ему вызвать заклинанием ураган. — А то опять начнётся: каким он был в моём возрасте, а какой я. Любимое воспоминание: как он в детстве с матерью жил в вагончике на станции и после школы сначала шёл к диспетчеру — узнать, куда дом на колёсах перегнали. Ну, знаешь: станционные манёвры — то в один тупик загонят, то в другой. Тысячу раз слышал… Ты к Дарвину как относишься?
— В общем-то, никак, — я удивился неожиданному вопросу. — А ты?
— Ненавижу, — вздохнул он. — Всю жизнь только и слышу: утром ты просыпаешься обезьяной и должен к вечеру опять стать человеком! А для этого надо работать, работать и работать.
— Так это ведь Энгельс сказал: труд создал человека.
— Да? Значит, его тоже ненавижу… Знаешь, что меня прямо убивает? Думаешь, я сказал: «Папа, хочу учиться в Америке», и он: «На, сынок, бери денег, сколько надо»? Хрена! Американское консульство объявило грант на обучение — надо было написать эссе на английском. Я — написал. Грант не выиграл, но прислали ответ: вы нам, в принципе, понравились, если захотите учиться в США на платной основе, будем рады видеть вас среди американских студентов — что-то в таком духе. Так отец даже слышать не хотел! Это ему друзья-коллеги объяснили: «Ты чего, Михалыч, за такую возможность надо хвататься!» Тогда — резко передумал. Что сказал родной сын — ему вообще фиолетово. Важно, что скажут на друзья-коллеги на работе, ты понимаешь?
— Да уж…
Теперь, когда мы должны были, как думалось, расстаться навсегда, мне открылась новая и странная сторона жизни: случайно встреченный в троллейбусе человек ощутимо повлиял на мою судьбу — чего я не мог припомнить ни за Шумским, ни за Зимилисом, ни за Ваничкиным, да и ни за кем из ближайших друзей. Не познакомься я с Севдалином — не было бы и разговора со Знаменитым Артистом. И прямо сейчас я торчал бы под стенами театрального училища, чтобы правдами и неправдами попасть на прослушивание, потом бы поехал в следующее заведение, где учат на артистов, и ещё, как минимум, несколько дней жил бы в театральных грёзах. А если бы (такого нельзя исключать) где-то меня отобрали бы во второй тур, то счёт пошёл бы на недели. И всё это, как выяснилось, было бы дорогой, ведущей в тупик.
За пять минут до назначенного времени, Севдалин протянул мне руку.
— Рад был познакомиться, — искренне сказал я. — И спасибо тебе!
Сева кивнул, показывая, что и ему понравилось общаться со мной.
— А ты чем дальше займёшься? — спросил он.
Я пожал плечами и без внутреннего зажима — ведь мы расстаёмся навсегда, так что стесняться нечего — передал суть разговора в ресторане: Знаменитый Артист объяснил, почему мне лучше в театральный не поступать. Так что, наверно, буду пытаться перевестись в МГУ.
— Тоже дело, — одобрил Севдалин и встал со скамейки. — Успехов! Пока!
— Пока! И тебе успехов.
Он пошёл по асфальтовой дорожке, но метров через десять внезапно обернулся и, снимая на ходу рубашку, вернулся.
— Жарко, — Сева положил рубашку на скамейку. — Подождёшь?
— Конечно.
Я проводил его фигуру взглядом до памятника Лермонтову. Обогнув монумент, Севдалин скрылся из виду.
Время снова поползло. Мне нужно было кое-что обдумать и решить. Для начала определиться с гостиницей — у меня имелось несколько адресов, их предстояло объехать, и хорошо, если сразу удастся устроиться на ночлег по приемлемой цене. После утреннего провала инстинктивно хотелось держаться уже знакомых московских мест — я бы предпочёл гостиницу «Минск», где останавливался с дедом, но понимал, что, если в ней и найдется свободное место (чего в условиях капитализма исключать нельзя), то мне оно, скорей всего, не по карману.
Хлопоты по переводу в московский вуз можно отложить и на завтра, но теперь у меня не было уверенности, что запасной план не является такой же ошибкой, как и безумный. В случае успеха он давал возможность зацепиться за Москву — давал время на обдумывание дальнейших планов. И одновременно означал, что я снова подстраиваюсь под обстоятельства — действую, как подражатель.
Слова отца о том, что весь жизненный выбор сводится к выбору быть или не быть собой, предстали в новом свете. Раньше мне казалось, эта фраза о чём-то другом — о том, чтобы не струсить и поступить честно, например. Или не побояться высказать своё мнение. Теперь они были чем-то вроде подсказки в лабиринте, когда нужно угадать верный коридор, и правильное решение зависит не от внешних обстоятельств, а от точного понимания своего «я», с которым у меня, как выяснилось, большая проблема.
С третьей стороны, теперешнее положение не располагало к разборчивости в действиях. Неожиданно я сделал вывод, который, не решая ничего, тем не менее, принёс некоторое удовлетворение глубиной и правдой жизни:
«Иногда быть самим собой — непозволительная роскошь».
Севдалин вернулся минут через двадцать. Он шёл, глядя себе под ноги, и один раз от души пнул ногой невидимый мяч, словно тот преграждал ему путь. Я встал и сделал несколько шагов навстречу.
— Не ушёл? — то ли спросил, то ли констатировал он, увидев меня. — Это хорошо.
Меня задело его предположение, что я мог и уйти. Но сейчас это было неважно.
— Ну, как?
Сева длинно вздохнул, поднял со скамейки свою рубашку и сел.
— Слушай, тебе в твой МГУ сильно надо?
— В общем-то, нет, — я объяснил, что это был лишь запасной план, и идей лучше у меня пока нет.
— Так давай придумаем.
— Ты разве не уезжаешь? А что отец — сильно поругались?
Он скептически щёлкнул языком: ему не хотелось об этом говорить.
— И что теперь?
Сева раздумывал секунд пять и, наконец, выдал самую суть:
— Будем экономить.
После обозначения ситуации следовало поторопиться: надо было успеть забрать из железнодорожной гостиницы у площади Трёх вокзалов вещи Севдалина, пока туда не вернулся его отец. Мы выбрали самый неэкономный способ действий — взяли такси. Загрузив в него два Севиных чемодан, отправились на Киевский вокзал за моей сумкой — чтобы затем колесить по Москве в поисках ночлега.
В дороге я, как бы невзначай, спросил о том, что меня занимало уже несколько часов: как отец Севдалина, будучи на госслужбе, сумел стать миллионером? Вопрос не относился к числу корректных, но Сева не стал делать секрета: его отец приватизировал состав грузовых вагонов и состав платформ для перевозки контейнеров. Теперь они возят в Китай уголь, лес, металл, а оттуда — ширпотреб. Каждый вагон приносит ему несколько тысяч долларов в сутки.
— Зачем же ему на работу ходить? — удивился я. — Мог бы дома сидеть, жить в своё удовольствие: денежки всё равно капают.
— Э, нет, — не согласился Севдалин. — Нужно всё контролировать, а то мало ли — отожмут ещё. Да и куда ему с железной дороги? Там его жизнь — там он начальник, там у него всё.
Вопрос об отце вернул Севины мысли к недавней встрече у памятника Лермонтову.
— Знаешь, мне его даже жалко стало, — с задумчивой досадой внезапно признался он. — Неплохой в сущности мужик. Хочет, как лучше. Ему кажется: я должен быть, как он, только ещё круче. У него логика: моя стартовая позиция намного лучше — значит, я должен превзойти его. Постоянно мне про это талдычит. Он институт с красным дипломом закончил — значит, и я должен. Если меня из колледжа исключили, то как будто — его. И не понимает: как это так? И опять: «На работе знают: мой сын учится в Америке. А теперь, если спросят: «Как его учёба?» — что я скажу? Что он — пьяница?! Что его вышвырнули вон?!» Уже забыл, как про Америку и слышать не хотел. Знаешь, что его больше всего разозлило? Даже не Америка. А когда я сказал ему, что хочу в Москве остаться, посмотреть, как здесь и что. У него такой взгляд стал — я думал, сейчас точно врежет. Если бы не такое людное место, наверное, врезал бы. Он-то был уверен: теперь я буду восстанавливаться в институте. Типа: набаловался и хватит — пора за ум браться. «Тогда, — говорит, — зарабатывай сам. От меня ни копейки не получишь. Хочешь быть взрослым? Вперёд!» — «Причём тут деньги? — говорю. — Причём, тут Америка? Я вот тебя рад видеть, а ты меня — нет. Вот где — настоящая неприятность».