— А она?
—«Сразу видно, что ты совсем не понимаешь Америку! — говорит. — Ты не можешь выбирать пилота или главврача, но можешь выбрать другую авиакомпанию. На этом всё построено — на конкуренции и разделении ветвей власти». — «Проблема в том, — говорю, — что у города не может быть несколько мэров одновременно, чтобы каждый горожанин обращался к тому, за кого голосовал. У штата не может быть нескольких губернаторов, у страны — нескольких президентов. Да и вообще населению позволяют голосовать лишь по мелким вопросам: ты можешь выбирать авиакомпанию, но никто не станет с тобой советоваться, какие авиакомпании допускать на рынок, а какие нет, какова должна быть численность армии, какой — процентная ставка, каким — курс внешней политики. Всё это решают непубличные люди, которых никто не выбирал». Короче, ещё несколько раз спорили — одно время наша любимая постельная тема была. Однажды даже на наглядном примере ей объяснял — думал, так понятнее будет. «Смотри, — говорю, — бэби: я на тебе, ты подо мной — это и есть политика. Есть страны, где люди сами решают, с кем им спать. Там проходят выборы, действуют политические партии. А где-то до свадьбы никакого секса, жениха и невесту даже не спрашивают, нравятся ли они друг другу — всё решают родители. И политическая система построена не на выборах, а на авторитете — религии, традиций, армии, духовных лидеров и так далее. Вот ты и думаешь, что между США и, к примеру, Саудовской Аравией или СССР — большая разница. Но это только видимость, на самом деле разницы никакой нет: секс во всех странах — он и есть секс. Коммунистический оргазм ничуть не хуже демократического или авторитарного, понимаешь? И суть политических систем везде одинакова: те, кто сверху, имеют тех, кто снизу. А те, в свою очередь, думают, что так и должно быть — что это и есть любовь. Ну, то есть демократия. Или социализм. Или установленный свыше порядок с королём во главе».
— Хм, — усмехнулся я. — Логично. Только вряд ли ты её убедил, нет?
— Ха! Спихивать меня начала. Народное восстание, типа! «У тебя, — говорит, — в твоей Сибири мозги совсем замёрзли. Ты конченый циник и даже не понимаешь, какие ужасные вещи говоришь! Теперь я буду сверху!» Даже не заметила, как мою концепцию проглотила. «Пожалуйста, — говорю, — когда женщина в позе «наездницы», мужчине намного удобнее. Лежи, кайфуй и сиськи тереби. Но вообще смотри, как это устроено: я веду тебя в ресторан, дарю цветы, говорю, какая ты красивая, целую шею, грудь, живот — это моя предвыборная кампания. В этой ситуации я — «политик», а ты — «избиратель». Если хочешь быть сверху, тогда и ты должна провести предвыборную кампанию — станцевать стриптиз, например. Чтобы покорить меня, как избирателя. Без этого никак — или ты не демократка?»
— А она?
— «Что ещё за siskiterebi? — спрашивает. — Какая-то русская гадость?» — «Не гадость, — говорю, — обычное эмоциональное восклицание. Не знаю, как на английский перевести. Вроде «чёрт возьми!», но не грубое». — «А-а, поняла. Знаешь, Севда, за что я готова тебя убить? За то, siski terebi, что после тебя я уже не могу быть прежней Кэтрин. А это неправильно: я хочу быть прежней Кэтрин. Хорошей Кэтрин. Хорошая Кэтрин не может думать, что демократическая и республиканская партии только и делают, что трахают американский народ. Ей такое в голову не придёт! Ты понимаешь, что сейчас мой мозг взрывается от твоих бредовых, чудовищных сравнений? Вот зачем ты мне всё это наговорил?» — «Зря обижаешься, — говорю, — просто мне не хочется, чтобы ты посвятила себя такой унизительной работе. Я бы понял, если бы ты сама хотела стать политиком. Но — консультантом? Это всё равно как в спальне свечку держать: смотришь, как другие сношаются и иногда даёшь советы». Потом ещё несколько раз спорили, и ни к чему не пришли. Договорились вообще о политике не говорить. Ну, так вот. На разборе полётов она это и выложила — причём, почти не переврала, а только сильно сократила. И получилась полная хрень. Типа, я говорил, что между демократией, коммунизмом и авторитаризмом нет разницы, потому что политика — это секс, а секс везде одинаков. Ну, и ещё, что я предлагал Била Клинтона объявить королём. И так подала, словно мы на прогулке с ней дискутировали. Знаешь, что прикольно? Они стали на меня смотреть, как на прокажённого. Вчера такие друзья были, а сегодня даже не здороваются. «Привет!» — говорю. Глаза отводят, что-то бормочут под нос — делают вид, что страшно спешат, им, типа, и здороваться некогда.
Мне вспомнилась Ирка Сапожникова и то, как она заложила Ваничкина Груше.
— Получается, Кэтрин — вроде тамошней комсомолки-активистки?
— Типа того, — кивнул Сева. — Только у них пока всё всерьёз — как у нас в пятидесятые или тридцатые. Они на самом деле верят в эту чушь про демократию — как наши верили в коммунизм.
— По идее, ты мог бы сказать, что ничего такого не говорил. Как бы она доказала?
— Ну, это себя не уважать, — лениво протянул он. — Какого ляда я должен оправдываться, если так оно и есть?.. Я так хохотал! «Бэби, бэби, — говорю, — ты же нарушила конфиденциальность спальни: не стыдно?» Смотрю: смутилась…
— М-да, — произнёс я с чувством. — Так ты на неё совсем не разозлился?
— На кого — на Кэтрин? Да ну, брось, — Севдалин снисходительно хмыкнул. — Кэтрин — милашка. Как можно воспринимать всерьёз? Она хотела поступить, как настоящая американка. Ещё отомстить за Дженис — тоже понятно. Думаю, больше всего её бесило, что мне не страшно, а просто скучно и противно. Видела, что мне их комсомольское собрание — по барабану. Получалось, из них из всех я — самый свободный человек. Прикинь, как обидно? Ну, и главное: она же не знала, что мы снова переспим…
— Вы снова переспали?!
Сева задумчиво сощурился, должно быть, перебирая в памяти недавнее прошлое.
— Как говорит мой отец: «Совершенно, в душу, справедливо», — он повернул голову ко мне. — А чему ты удивляешься? Не мог же я вот так взять и уехать — и мне было бы неприятно, и ей. Я же Кэтрин хорошо изучил. Она бы ещё долго доказывала самой себе, что поступила правильно. Короче. Послезавтра улетать, звоню из отеля: «Бэби, — говорю, — как насчёт того, чтобы расстаться друзьями? Погуляем по Манхэттену, посидим в ресторане: соглашайся!» Она, понятное дело, Дженис припомнила: типа чего я ей не звоню — неужели она меня отшила? «Нет, — говорю, — просто хочу попрощаться с Америкой, а Америка для меня ты, а не она». Долго молчала, потом говорит: «Хорошо, только если ты рассчитываешь на секс, то даже не думай».
— А ты?
— «Неужели, бэби, — говорю, — ты ещё не поняла: когда дело касается людей, я никогда ни на что не рассчитываю? Я предлагаю тебе вечер, который мы запомним на всю жизнь, и понятия не имею, чем он закончится».
— А потом она не устояла, — констатировал я. — И как ты раскрутил её на постель?
— Что значит «как»? — лениво удивился он. — Нужно быть полным кретином, чтобы испортить такое свидание. Если девушка согласилась встретиться с тобой, дальше от неё мало что зависит — только от тебя.
— Разве? — удивился уже я.
Есть такая штука, обыденным тоном поведал Севдалин, — полевое поведение. Когда люди действуют не по своей воле, а под влиянием обстановки. Увидят мех — хотят его погладить. Увидят на столе колокольчик — обязательно хотят взять его и тряхануть, чтобы услышать, как он звенит. Здесь та же схема: вы гуляете в обалденно красивом месте, любуетесь океаном и закатом, ужинаете в хорошем ресторане, танцуете — на психологическом уровне для неё это, как предварительные ласки. В такой ситуации лишить девушку секса — хуже, чем отнять шоколадку, которую она уже поднесла ко рту. Если романтический вечер не заканчивается сексом, то зачем вообще нужны романтические вечера? И когда, в таком случае, заниматься сексом, если не после таких вечеров? Они ведь для того и придуманы. Если колокольчик не звенит, он уже — не колокольчик.