Лечебница, в которой содержался пылкий египтолог русского происхождения, находилась в глубине геометрически разбитого зеленого парка. Клейко пахло молодыми листьями, аромат их мешался с запахами, поднимавшимися от разогретого асфальта. Впрочем, у входа в регистратуру, обсаженного липами и кленами, было тенисто и прохладно. По скверику мирно прогуливались люди в одинаковых аккуратных пижамах. Другие сидели на лавочках, выкрашенных в приятный для глаза салатовый цвет.
Женя вздохнул и вошел в корпус. Примерно через час ему удалось получить разрешение посетить пациента палаты №66 (вот как!) Жана-Люка Пелисье.
– Вы журналист? – любопытствующе спросили у Афанасьева.
– Я – родственник, – скромно ответил он, хотя по профессии был как раз журналистом и никакого отношения к родне господина Пелисье не имел.
Пелисье оказался массивным, чрезвычайно упитанным человеком с орлиным носом и широкими скулами. В выражении маленьких глаз и иронической складке рта сквозило лукавство. Впрочем, сейчас лицо Пелисье выражало недовольство. Он отчаянно хмурил лоб, когда вглядывался в лицо стоявшего перед ним Афанасьева, а потом проговорил по-русски, и довольно-таки чисто, кстати:
– У моей мамы в России много родственников. Вы – кто?
– Хорошо говорите по-русски, месье Пелисье, – одобрительно сказал Женя на плохом французском. – Я, к сожалению, на вашем языке говорю гораздо хуже. Хотелось бы выйти на вольный воздух. Вас как, отпустят на прогулку, или же вы под постоянным присмотром?
– Это у вас в России при коммунистах все были под постоянным присмотром, – обиделся Пелисье. – А я тут могу ходить, как мне вздумается и где мне вздумается. Могу даже сбежать, если очень захочется. Только ведь меня тут же вернут.
– Кто?
– Да сами же горожане и вернут.
– Понятно, – проговорил Женя, – раз в пижаме, значит, представляешь опасность для общества. А я думал, что в Париже все либерально мыслящие на жизнь смотрят сквозь пальцы. Даже в самых крайних ее, жизни, проявлениях.
– Много вы понимаете, – буркнул Пелисье.
– Уважаемый месье, – заявил Женя, – как вы понимаете, я сюда приехал не для того, чтобы обсуждать Францию и французов. В данный момент меня интересует только один француз – это вы. Так вот, я друг вашего двоюродного брата Николая Ковалева. Меня прислал Анатолий Анатольевич Ковалев, ваш дядя.
– Дядья Толья? – обрадованно воскликнул Пелисье по-русски. – Да что ж вы сразу не сказали, что вы от него! Я знал, что дядя Толя что-нибудь придумает и если сам не выберется, так кого-нибудь пришлет, чтобы разобраться во всем этом дьявольском нагромождении фактов, из-за которых я попал сюда, – затараторил он, переходя с русского на французский и обратно. – Стоп! За такое дело нужно по чуть-чуть! – Он потянул из кармана металлическую флягу, отсвечивающую тусклым серебряным блеском. – Коньячный спирт! Хлебнете? Отличнейшая вещь! Это на основе коньячного спирта приготовляют лучшие в мире французские коньяки! Ух! – выдохнул он, потянув из горлышка. – Продирает, а! Да, наверное, мои русские гены все-таки крепкие.
– Гены, – пробурчал Афанасьев, – а также Васи, Коли и Толи. Да давайте, месье Пелисье! Ффф… здорово!
– Вы, наверное, один из учеников и коллег моего дяди? – деловито спросил Пелисье. – Ведь это он в свое время наставлял меня идти в археологию. Ну и вот – наставил! Как археолог археологу, хочу вам сказать, что я не сумасшедший. Не знаю, как могло такое случиться, но анализ подтвердил: ТА мумия – настоящая, времен фараона Рамсеса! Понимаете? Один зануда, борзописец Корниак, уже накатал длинную скучную статью, в которой он объясняет сходство букв на руке мумии и некоторых букв финикийского алфавита. Кретин! – рявкнул Пелисье. – Подтасовщик! Ему каменщиком работать бы! Он утверждает, что уже видел подобную надпись и говорит, что она действительно немного напоминает современный русский язык. Но он-то говорит, что это разновидность финикийского письма, его палестинская разновидность, и что эта надпись означает: «Мутный храм запрягает коней». Что за бред? А ведь там ясно написано по-русски: «КОЛЯН С БАЛТИКИ». Вы тоже мне не верите? – накинулся Пелисье на Афанасьева. – Если вы настоящий ученый, а не шарлатан и если вы присланы от дяди Толи, то должны мне помочь разобраться в этом.
– Я помогу, – тихо ответил Женя.
– Но ведь вы мне тоже не верите!
– Вот что, – сказал Афанасьев. – Я вам верю. Более того, я могу объяснить вам происхождение этой надписи. Вам никогда не казалось, что вы видели ее раньше? До раскопок?
Пелисье прищурился.
– Вообще-то казалось, – нерешительно произнес он. – Например, у дяди Толи такой же якорь вытатуирован. Стоп! У дяди Толи… племянник, мой кузен… Николай…
– Ну вот! – торжественно воскликнул Афанасьев.
– В самом деле, когда мы три года назад встречались с Николаем, я видел у него такую татуировку! – Пелисье стукнул себя по голове. – То есть… – он поднял голову, – то есть я в самом деле сумасшедший? Ведь…
– Вы не сумасшедший, – объявил Афанасьев. – Вы никакой не сумасшедший, потому что… Ну-ка, дайте я хлебну из вашей фляжки. Мерси! Так вот, Жан-Люк. Запаситесь хладнокровием. То, что я вам сейчас расскажу… Одним словом, слушайте!
По мере того как Афанасьев излагал фантастичные события, произошедшие с ним и его товарищами в последнее время (с не очень легкой руки дионов), Пелисье все больше ерзал на скамье. Когда Афанасьев закончил, Жан-Люк Привычно потянул из фляги. Наверное, пошло не в то горло. Пелисье поперхнулся, и Жене пришлось хлопать ему ладонью по спине. Наконец скорбный археолог откашлялся и, сложив руки на коленях, надолго замолк. Наверное, это занятие вскоре показалось ему не очень продуктивным. Потому он все-таки заговорил. Выпустил одну-единственную фразу: