— Я останусь при вас, мой господин, покамест вы будете забавляться беседой с ним...
— Это ни к чему. Я желаю говорить с ним наедине, с глазу на глаз.
Старому доверенному слуге очень хотелось полюбопытствовать, какие тайны может знать неверный человек из неведомой холодной страны, однако старик понимал, что высказать вслух подобное любопытство явилось бы излишеством его разговора с господином, и молча ушёл делать распоряжения слугам...
Офонас уже приближался к дому царевича. Прежде, от самого своего рождения, Офонас был так поставлен в жизни своей, что ему и в голову не шла мысль о возможном его приближении к сильным и знатным. Над ним стояли старшие рода, Петряй, дед Иван, Семён, Фёдор. Да и сами-то они кто были? Не бояре, не с княжого двора, а торговые людишки. Могли бить князю Михаилу Борисовичу тверскому челом, просить могли о милости. Но ныне происходило иное с Офонасом. Царевич, сын правителя, говорил с ним милостиво; и не просто отвечал согласием на просьбы, желая скорого удаления докучного просителя; нет, не то происходило; сын правителя сам желал говорить с Офонасом, видеть Офонаса желал. И пусть даже это был царевич неверный, не просвещённый верою Христовой, но всё же человек знатного рода...
«И зовут-то его ровно нашего князя!» — вдруг подумалось Офонасу неожиданно умилительно. Хотя дома, в Твери, не испытывал он умиления, говоря о князе Михаиле Борисовиче; а порою тверичи и бранивали князя своего, и посерживались на него. Ну, не в глаза, ясное дело!.. А ныне творилось иное совсем с Офонасом: впервые в его жизни приближал его к своей особе знатный, сильный... «И ежели бы Петряя князь Михайло Борисыч приблизил; куда бы подевались брань да сержение! В умилении сердешном истаял бы Петряйко!..»
Слуга проводил Офонаса в горницу, где полы устланы были ярко-красными коврами. Сын правителя морского города поместился на постилке плотной, крытой узорчатым атласом, и указал Офонасу место на другой постилке, чуть пониже себя. На стольце поставлено было серебряное блюдо с яблоками. Яблоки Офонас пробовал в Нижнем, привозили их с Востока даже и ближнего, не такого далёкого. Дымился кувшин с длинным горлом и витым носом. В чашах глазурованных налит был дымящийся чёрный напиток, та самая, давешняя кахва...
Микаил отвечал на приветствие Офонаса-Юсуфа милостиво.
— Сегодня ты — мой гость. Пей. Угощение гостя без кахвы — как султан-правитель без дорогих одежд[23]!
Офонас осмелел:
— Правители земель и морей, откуда ты, господин, прибыл, одеваются, должно быть, в чёрный атлас, а лица и деяния их суровы, словно горечь и жар кахвы!..
Микаил засмеялся весёлым юношеским смехом и вдруг схватил руку Офонаса и резко ударил по его ладони своей ладонью. Офонас смутился и обеспокоился:
— Я был непочтителен, господин?
— Нет, нет! — отвечал юноша, всё ещё смеясь. — Ты не знаешь нашего обычая; ведь я просто-напросто показал тебе, что шутка твоя хороша... Но пей же. Ты привыкнешь к этой горечи. Я ведь говорил тебе, что кахва проясняет рассудок. И ешь яблоки. Ты под кровлей моего жилища. Но если ты будешь только пить и ничего не съешь, ты доставишь мне сомнительное право не защищать тебя, когда тебе будет грозить опасность. Таковы обычаи моей страны.
Офонас-Юсуф прикусил яблоко, затем снова отпил кахвы. Сладость яблока умеряла горький вкус чёрного напитка. Микаил глядел на него взором юношеской пытливости:
— Ты верно поступаешь, Юсуф! Не отказываешься от горечи, но умеряешь горечь сладостью.
Гость наклонил голову.
— Я помогу тебе и твоим спутникам, — продолжил сын правителя Рас-Таннура. — Ты должен много денег?
— Да, — отвечал Офонас коротко и снова наклонил голову.
— Я дам тебе деньги.
— Я буду вашим покорным должником.
— Ты — мой гость, а мой гость не может быть моим должником! Я не ростовщик, не презренный меняла!..
Офонас простёрся у ног царевича, пробормотав:
— Простите меня, негодного, если я невольно оскорбил вас...
— Я прощаю тебя. Тебе ведом наш язык, но не ведомы наши обычаи. Ты не знаешь, что означает быть «мурувва», истинно мужественным. Благородный человек моей земли щедр и гостеприимен, отважен и смел, терпелив, честен и верен. Один из моих предков зарезал для гостя единственную любимую верблюдицу, оставив семью без пищи...
Офонас уже снова сидел на своей постилке и заметил тихо и с некоторой робостью:
— Щедрые и смелые люди встречаются и в моей стране...
Микаил снова посмотрел пытливо и, миг помолчав, ответил так:
— Словами нашего пророка Мухаммада скажу тебе: «О вы, которые уверовали! Не делайте тщетными ваши милостыни попрёком и обидой, как тот, кто тратит своё имущество из лицемерия перед людьми и не верует в Аллаха и последний день. Подобен он скале, на которой земля: но постиг её ливень и оставил голой. Они не владеют ничем из того, что приобрели: ведь Аллах не ведёт прямым путём людей неверных[24]!»
Офонас осмелел совсем, согретый благоволением знатного.
— Я верен своей вере, — говорил.
— Ты умеешь быть храбрым. Это хорошо. Выслушай ещё слова пророка Мухаммада о храбрости: «О те, которые уверовали! Когда вы встретите тех, кто не веровал, в движении, то не обращайте к ним тыл. А кто обратит к ним в тот день тыл, если не для поворота к битве или для присоединения к отряду, тот навлечёт на себя гнев Аллаха. Убежище для него — геенна, и скверно это извращение[25]!» Что можешь сказать ты?
Офонас пытался вспомнить нечто очень разумное, но сказался устами лишь тропарь[26] Спасителю:
— «С вышних призирая, убогия приемля, посети нас озлобленныя грехами, Владыко всемилостиве. Молитвами Богородицы, даруй душам нашим велию милость».
Перевёл, как мог.
— Это не довод в нашем с тобою прении, — заметил Микаил странно задумчиво.
— Я не смею спорить с вами, я лишь придерживаюсь той веры, которую знаю с детства своего. — Офонас вдруг понял, что отвечает с чувством достоинства; прежде он за собою не ведал подобного чувства.
— Ты хорошо говоришь; я не ошибся в тебе, — улыбнулся сын шейха. — Будем теперь беседовать о чём-нибудь забавном, да простит нас Аллах! Ты, должно быть, принял меня за ловца скворцов или игрока в орехи — «герду баз». Ты видел, как я смотрю на пляску нагих юнцов...
— Я видел пляску, но я не видел вас. Лишь сияние я увидел; нет, не увидел, но почувствовал. И то сияние были вы. Мне и в мысли не может прийти дурное о вас!..
— Я понимаю, ты не стремишься льстить мне, ты говоришь правду о себе. Но всё же ты поверь мне, я не охотник до любви мальчиков, но и не ради любви продажных девушек старухи Офтоб я пришёл в тот дом грязи и порока, где встретил тебя. Ты хочешь знать, зачем же я пришёл туда? Скажи мне, что у тебя есть желание узнать. После того как я услышу твой голос, подтверждающий твоё желание узнать причину моих поступков, мне легче будет говорить о себе...
Офонас внезапно всем своим существом ощутил некую целенаправленность жизни, своей и чужой. Прежде он жил как жилось, как положит Господь на душу. Ныне вдруг явилось ощущение странной цели. В жизни трепетала загадка. Жизнь могла идти не бессмысленно, но во имя загадки, во имя разрешения задачи. Задача могла быть совсем простой и ясной, простой человечески и всё же загадочной...
— Да, я хочу узнать причину ваших поступков, господин. Я желаю узнать. Я очень хочу узнать...
И на этот раз Офонас-Юсуф сказал правду...
— Меня мучит тоска, — продолжал говорить Микаил. — Старый слуга Хамид-хаджи, который вырастил меня, знает причину моей нынешней тоски, толкающей меня на эти странные поступки, недостойные меня по сути. Мне ли являться в низкопробный дом порока, мне ли вступать в дружбу с тобой! Но я рад встрече с тобой. Ты чужой, чуждый, новый в моей жизни. Я хочу поверить тебе мою жизнь, хочу говорить о себе... — Микаил, не вставая, чуть подался к своему собеседнику, затем откинулся к стене и распрямился ещё более; как бы тянулся вверх, не вставая...
23
24
26