— Камча[66]! — закричал, срывая тонковатый голос.
Разбойники, однако, попытались забежать сзади. И тут присоединились к Офонасу ещё люди, и все вместе, дружно размахивая оружием, обратили нападавших в позорное бегство...
— А ты храбрец! — сказал Юсуфу один из нежданных защитников.
Офонас быстро огляделся, опустил саблю и, оглядевшись, узнал чебокарских купцов во главе с прежним своим обидчиком, Каримом.
Тотчас принялись хлопать его по плечам и, восклицая разные одобрительные возгласы, хвалить его храбрость. Затем явился пилав[67], и хмельное питьё также явилось. И спустя несколько часов, проведённых в комнате, где помещался чебокарский Карим, уже решился Офонас-Юсуф отправляться в Чебокар, или, как он теперь записывал это именование, Чапакур...
«...а из Баку пошёл за море — в Чапакур».
Вместе с Каримом и прочими Офонас-Юсуф погрузился на корабль. Он вёз несколько вьюков таламанского шёлка. Большой корабль похож был на рыбу, и его так и звали: «балик» — «рыба». Это обыкновенное прозвание подобных кораблей. Корабли такие сужены к корме и к носу, а посредине имеют как бы брюхо; они скреплены деревянными гвоздями и просмолены. Когда они выходят в открытое море, у них два больших весла и одна длинная Лопатина. Лопатиной гребут в хорошую погоду, а в бурную — двумя вёслами. Плывут корабли по звёздам...
«И прожил я в Чапакуре шесть месяцев...»
Но добираться туда пришлось помимо морского пути ещё и караванными тропами на верблюдах. На привалах погонщики верблюдов складывали в кучки высушенный навоз, разводили костры и варили похлёбку. Закопчёный котёл дымился. Похлёбку разливали в миски. Офонас хлебал из миски круглой ложкой деревянной и раздумывал. Теперь он не знал, когда попадёт в Тверь и попадёт ли туда. Отсюда, из пустыни Востока, виделась ему Тверь умирающей и печальной потому. Непременно поглотит, покорит жадная Москва одного из последних своих соперников, княжество Тверское. А там и Псков покорится, и Новгород Великий принуждён будет к покорности... Но Офонасу куда легче бывало говорить в Твери, даже лаяться; потому что ведь он в Твери говорил-выговаривал на том языке, которым от матери вскормлен. А матерний язык остаётся самым близким. Ныне же Офонас чует, как сам он, прежний, будто бы растекается, истаивает в словах разнообразных наречий, и ни одно из них не похоже ни в малой степени на матернюю речь... Он отхлёбывает похлёбку, забелённую верблюжьим молоком, и силится вновь и вновь представлять перед внутренним своим взором Тверь с её окрестностями...
Лето. Пошли сенокосы. Бояре из Твери посылают рабов на косьбу. И только ли на косьбу? Сбиваются целые дружины рабов князей и бояр московских, грабят по дорогам, особенно торговцам достаётся... На въезде в Тверь у дороги часовня, а при ней келейка старца Ондрея, живущего даяниями... Офонас никогда не забывал подавать ему...
Но Офонас-Юсуф привык уже к одиночеству. А в земле матернего языка не бывает истинного одиночества, там всегда вокруг тебя люди, говорящие и мыслящие на том же наречии, что и ты. И, мысля и говоря на матернем своём наречии, ты не можешь избыть в себе самого себя. С тобою всегда пребываешь ты сам. Ты раздвоен. Один «ты» действуешь, нечто деешь; другой «ты» мыслишь и бранишь или хвалишь свои деяния... А живёшь в чуждом наречии и одинок, и некому тебя в нутре твоём поедом есть, тазать, жучить... Ты одинок, словно бы ветром этого одиночества продуто, провеяно всё твоё существо...
В Чебокаре[68] спутники указали ему надёжный караван-сарай. Добрались вечером в город. Утром Офонас отправился на базар. Народу набралось — тьма! Еле выбрался переулком узким на площадь. Но дозволения торговать не получил. Оказалось, приезжим торговцам дозволяется продавать свои привозные товары лишь по пятницам. Офонас побрёл по улицам, набрёл на менялу и спрашивал цену золота и серебра. Говорили, что в Хундустане серебро дёшево ценится. Добираться в Хундустан надобно было, запасшись золотом...
В день, именуемый «джума», в пятницу, Офонаса-Юсуфа пробудили, как обыкновенно в этих краях, призывы муэдзинов к молитве. На улице стегали плетьми какого-то малого. Пренебрегал молитвой, все кругом заметили его пренебрежение... Офонас получил дозволение торговать и заплатил за место. Оглянулся по сторонам. Шелков продавалось много. И его торговля не пошла так уж хорошо. Невеликие были барыши. Соломенный навес защищал от жары. Захотелось пить. Еду прихватил с собой, а воды не взял. Оставить товар без пригляда не хотелось. К удаче, прошёл по рядам торговец арбузами. Двое слуг за ним катили повозку, груженную полосатыми чёрно-зелёными большими круглыми плодами. Офонас давно узнал их славный вкус. И теперь тотчас купил один твёрдый плод. Разрезал большим ножом и ел сладкую ярко-алую мякоть, красную-красную, словно бы яркой кровью окрашенную...
Приезжих торговцев было, как думал Офонас, чересчур много. Навезли бы поменьше шелков, и Офонас хорошо бы торговал. Потому что в здешних местах выделывали товаров не так много, и самое простое: халаты полосатые, ковры простые, женские покрывала плотные, ткань «арзандж», тонкую...
Караван-сарай охранялся, и возможно было оставлять товары, не опасаясь, что будут пограблены. Офонас бродил по улицам. Город раскинулся на равнине и окружён был земляным валом и глубоким рвом, полным воды...
После захода солнца Офонас-Юсуф зван был к тому самому Кариму, что прежде не хотел отдавать ему положенную долю, а после сделался приятелем, за храбрость... Только Офонас начал сбираться, глянул наружу и увидел, что идёт снег! Это было совсем дивно. Тонкие снежинки спускались с неба пасмурного лёгкие, редкие. Офонас надел меховую русскую шапку. Вышел наружу, вытянул руку, опустилась снежинка на выставленную заскорузлую тёмную ладонь, светлая, тонко узорчатая, но разглядеть себя не дала, истаяла... Пошёл в меховой шапке... Было чудно. Едва коснулся его головы тёплый пушистый мех, и пришло чувство родного, близкого. От снега, от пушистой теплоты меха... Прежде сколько пытался вызвать из памяти, из её далёких закоулков, садов и пустошей, вызвать пытался, вспомнить пытался Настю и Ондрюшу — и не мог вспомнить, будто их и не бывало. А ныне вспомнил, сами явились в памяти, улыбались ему... От снега, от пушистой теплоты русского меха — белка да соболь...
В доме Карима, в горнице приёмной, уж собрались гости. Поглядывали на меховую шапку Юсуфа. Гляделась им шапка гарипа. Офонас снял шапку, надетую поверх чалмы, положил подле подушки кожаной, где его усадили. Приветствовал хозяина, как надобно:
— Счастлив твой день!
И получил ответ, как надобно:
— Благословен и твой день!
Юсуф знал, что следует себя показать, задал все положенные вопросы и все положенные ответы получил...
— Как ваше драгоценное здоровье? Как ваше достояние? — спросил.
— Богу хвала. Бога благодарим!
— Как ваше доброе настроение? Как у вас на душе? Как ваши дела?
— Вашими молитвами. Божьим призрением. Храни вас Бог!
— Пребывайте в добром здравии, хранимые Богом!
— Молимся по вашу душу!..
Выговорив все надобные слова, уселись непринуждённо и заговорили. Слуги подали финики, шербеты из розовых и шиповниковых лепестков. Затем явились блюда с жареным мясом и рисом. Прежде, давно, в Твери, Офонасу один лишь раз довелось отведать сарацинского пшена, однако в Астрахани уже случалось едать рисовые яства.
Теперь он сторожко подносил в рот мясо и рис в горсти, опасаясь просыпать на одежду или на пол. Гости уже насытились и давали знать о своём насыщении, слегка отрыгиваясь. Офонас привычно поступил так же, как все.
И снова шербетом наполнили чаши. Грызли косточки сладких плодов. Хозяин велел слуге принести тамбур и заиграл. Все смолкли. И Карим спел песню о сказочном купце-путешественнике Синдбаде-мореходе: