Хозяин принёс и табак[96] жевательный, духовитый, душистый. Трубку большую принёс с длинным чубуком, показывал, говорил:
— Хукка! Хукка[97]!..
Но такое было для Офонаса и вовсе внове. Он приложил обе ладони к груди в знак благодарности, но не мог заставить себя взяться за эти диковинки... Хозяин глядел испытующе... Юсуф сказал, что пойдёт коня поглядеть, а привязал коня к стволу большого пальмового дерева. И пошёл на двор. Конь щипал траву. Офонас отвязал его, поводил. Два парнишки — повязки на гузнах — поглядывали... Офонас показал знаками, спрашивал, где вода — поить коня... Ему указали на воду в колоде долблёной... Он напоил коня, обтёр... Снова привязал. Здесь конюшни не было. Привязал коня. Жвачку выплюнул потихоньку. Да они держат ли скотину?
Воротился в дом. Во дворе уж пахло пряной едой. Жонка пришла, расстелила скатерть, поставила глиняные миски, большой кувшин и медные чашки. Хозяин налил из кувшина в чашку, подал Юсуфу. В чашке вода оказалась. Простая вода. Но после жвачки уж хотелось пить... В мисках — варёная чечевица, горох жареный, мучная болтушка... Офонас понял, какие бедные люди, те, у кого он в гостях ныне... Благодарил за угощение... Хозяин обещал проводить Юсуфа на дорогу до города Пали...
— А ты неведомый человек!.. — Бонкимчондро смеялся... — Ты не перс и не тюрок, я видал их. Ты хукку не куришь, «нас» — табак — не жуёшь... Ты чудной, неведомый... Шапку носишь чудную... И «Юсуф» — не твоё имя. Ты не бойся, скажи мне своё истинное имя. А я повторю тебе своё:
— Бонкимчондро Чоттопаддхай...
Они сидели за скатертью, постеленной на столец низкий, ноги поджали под себя. И были одни. Жонка и дети не сидели с ними. Офонас подивился, как легко говорит его хозяин гостеприимный. Давно не говорили с Офонасом так легко.
Пожалуй, что и никогда не говорили. И Офонас тоже легко заговорил о себе:
— Я — Офонас, я из очень далёких земель русов. Это не описать, как далеко отсюда! Там с неба падает холодный белый пух, будто огромную белую птицу ощипывают на небесах. Очень холодно. Мой род — большой род торговцев. Я — не из самых важных в моём роду. Мои жена и сын умерли. Я много земель прошёл и по морю плыл...
— Ты идёшь, куда смотрят твои глаза...
— Я хочу продать коня...
— Ты идёшь, куда смотрят твои глаза...
— Может, оно и так!.. В моих землях, откуда я пришёл, водятся большие дикие звери, поросшие густой красивой шерстью... — Офонас принялся описывать медведей... — А будь у меня теперь большая шкура такого зверя, я бы тебе отдал, как ты проводил бы меня на дорогу... А теперь у меня в поясе мало монет, дам тебе две серебряные...
Офонас хотел было солгать, сказать, что в поясе всего-то две серебряные монеты, но вдруг догадал, что хозяин всё ведает...
«Таков он ведьмый! — подумал Офонас. — А изведает всё, и я в его руках и потому не стану таиться!»
И отдал сейчас хозяину две монеты, взяв из пояса своего...
Хозяин велел ему лечь на циновке и обещал, что конь будет цел. А сам хозяин, и жонка, и дети пошли спать за ту завесу тростниковую... А Офонаса положили одного на циновку. Постелили тюфяк, совсем короткий. Постель жёсткая выдалась. Но спервоначалу Офонас заснул крепко, будто камнем провалился в сон. А проснулся — черна была ночь. И в этой черноте стрекотали громко насекомые, огромные, должно быть. И ночь душная была. Пошёл в чёрной темноте в отхожее место на дворе. Конь заржал призывно. Коней нет лучше! Конь никогда не солжёт... Кругом двора — ограда, из прутьев заплетённая... Офонас побоялся, не войдут ли в деревню хищные звери — коня порвут... Пошёл за ограду — глянуть. Прошёл немного — и в черноте ночи упёрлось в его грудь разголённую копьё остриём. Окружили его деревенские с оружием. Он не знал, что говорить, они бы не поняли.
Стоял. Вдруг хозяин его пришёл, крался за ним, пробудил его Офонас, когда поднимался. Хозяин просил, чтоб Офонаса пустили. Его и пустили.
— Иди спать, — сказал хозяин-толмач, — не бойся, хищные звери не придут; мы каждую ночь по деревне выставляем караул...
— Как ты всё ведаешь? — спросил тихо Офонас. — Ты ведун?
— Такие бывают, что ведают боле меня. А тебя ведать просто, ты простой для веданья...
В черноте летали остро насекомые, стрекотали громко, задевали остро, царапуче по лицу, тельцами, лапками, крыльцами...
Офонас лёг на постель жёсткую и снова уснул. И не пробуждался до утра.
Когда Офонас пробудился, солнце светом жарило, а утро только лишь повелось. Умылся водою из колоды, как ему указал хозяин. А более никто не мылся этой водой. «Должно быть, им по вере ихой нельзя», — подумал Офонас. Накормили его варёной чечевицей. Запил водой из медной чашки. Сбираться недолго было. Хозяин взял с собой лепёшки в узелке. Офонас решился спросить:
— Не оголодаем ли в дороге? Не купить ли мне еды на путь?..
Хозяин отвечал, что нет, не надо:
— Пойдём лесом, в лесу много еды!.. — И засмеялся...
Жонка вышла с детьми, проводить гостя. Офонас приложил руки к своей груди, поближе к шее, пониже сосков, поклонился...
Пошли через деревню. Офонас вёл коня в поводу. Дети, паропки и девочки, прибегали глядеть, смеялись, тонкими голосами перекликивались меж собой... Для них Офонас было высокий и белый...
По деревне и за деревней на лугу паслись коровы. Офонас подивился, потому что коровы были совсем старые, худые, мыршавые, а украшены снизками цветов, красных и белых...
Офонас не мог выговорить длинного имени своего провожатого и, не задумываясь, назвал его, как выговорилось:
— Чандра! Столько у вас коров, отчего не было мяса за нашей трапезой?..
Провожатый поглядел на Офонаса коротким взглядом; и нельзя было уловить: то ли с презрением и досадой поглядел, то ли с жалостью... Сказал, что корова — божество, она — мать всему сущему, её нельзя убивать. Ночью всё живое на земле озаряется светом от молока божественной небесной коровы...
— Молочная дорога — млечный путь! — сказал Офонас...
Шли по дороге к лесу.
— Скоро в лес войдём? — спросил Офонас.
— Не торопись так! Ещё долго придётся нам идти лесом...
— Я слышал, как дети ваши кричали, играя, — сказал Офонас, — а ведь иные слова мне внятны. Ты скажи, «нагни» — ведь это «голый»?..
Чандра засмеялся и отвечал, что да, что так.
— А в языке русов «голый» — это «нагой»...
Чандра засмеялся снова и ничего не отвечал.
Офонас вдруг развеселился. В голове зазвучало песенно, забунило. Нашло на него, и он полубормотал уже, а то и припевал; пел, говорил, приговаривал... Его слова захватывали его, всё его существо в большой, великий полон. Выбегали слова изо рта раскрытого на воздух воздушный, и нудили, заставляли Офонаса его же слова то смеяться весело, то горевать, то сердиться... Он пел, бормотал: