— Выпей кахву, — сказал голосом властным юноша, когда слуги и старуха отдалились от стольца. — Напиток видится тебе чёрным и горьким, он таков и есть, но кахва проясняет рассудок. Пей же!
Офонас покорно отпил и проглотил. Рот затопила горечь.
— Ты, должно быть, прежде никогда не пробовал гашиш?
— И даже не ведаю, что это такое!
Собеседник Офонаса усмехнулся, но отвечал серьёзно:
— Это высушенная смола, произведённая из растения, называемого гиндустанской коноплёй. Человек, отведавший гашиша, видит чудеса перед глазами своими; но горе навыкшему вкушать гашиш: такой несчастный проживёт недолго... Расскажи мне, какие чудеса ты увидел?..
Офонас смутился, но сердце скрепил и ответил прямо:
— Я не видел никаких чудес, господин милостивый. Я был с женщиной.
— Должно быть, она привиделась тебе в опьянении, вызванном зелёной смолой гиндустанской конопли...
— Она была в яви, — тихо возразил Офонас.
Молодой человек властно хлопнул в ладоши, и старуха полнотелая прибежала тотчас.
— Скажи мне, матушка Офтоб, — юноша небрежно откинулся к стене, явственно забавляясь происходящим, — скажи мне, какую из своих девушек ты отдала нынче этому несчастному неверному?
Старуха, видно было, что колеблется, медля с прямым отговором. Наконец она всё же сказала:
— Я привела ему Зейнаб...
— Но разве он имел с ней дело? — допрашивал юноша.
Старуха покосилась на саблю Офонаса.
— Нет, — выговорила тишком-тишком... Подалась в сумрак...
— Это гашиш. — В голосе юноши прозвучало странное печальное смирение. — Эта гиндустанская конопля обманула многое множество людей, потому что она может быть прекраснее самой прекрасной женщины на свете! А ты не почитай себя обманутым и скажи мне, кто ты и откуда, и куда лежит твоя дорога...
Офонас послушно начал говорить о Руси, о Твери, о своих спутниках, о том бедственном положении, в коем они все очутились, назвал своё имя...
— Русы... — Внимательно и с любопытством оглядели Офонаса чёрные продолговатые глаза-очи... — Но почему нет на твоём лице и на шее твоей рисунков?
— Каких рисунков? — искренне подивился Офонас.
— Я читал в одной старинной книге, что лица и тела русов изрисованы чёрными и красными линиями со лба до пяток...[20]
— Такого обычая не ведаю я. Только девицы и женщины белят и румянят лица и чернят брови...
— Должно быть, обычай разрисовываться с головы до ног был языческим...
— Мы — не язычники, — тихо возразил Офонас.
— Я знаю. В северных странах исповедуют греческую веру в пророка Ису, которого называют Богом...
— Иисус Христос — сын Божий...
Юноша снова махнул рукою с некоторым нетерпением:
— Я не хочу вести прения о Боге! Скажи мне, в каком караван-сарае стоишь ты?
Офонас рассказал местонахождение караван-сарая. Оказалось, там же остановился и его собеседник. «Стало быть, и он чужой в Дербенте!» — подумал Офонас. Молодой человек поднялся, и тотчас выступили из углов галереи его слуги и двинулись впереди него, словно бы расчищая путь, и следом за ним, охраняя его. Юноша обернулся к Офонасу:
— Ступай со мной! В этом городе хорошая стража, но на такого чужеземца, как ты, могут напасть. Повтори мне своё имя...
Офонас повторил своё имя.
— Мне трудно выговорить это странное сочетание звуков. Я буду звать тебя Юсуфом!
Офонас поклонился в знак покорного согласия, сам дивясь тому, что в приказах его юного собеседника не чувствуется желания оскорбить низшего. Никогда прежде не встречал Офонас подобных людей знатных.
Слуга осветил тёмный проход. У ворот ждали другие слуги с конями, осёдланными и отдохнувшими. Юноша велел Офонасу сесть на коня позади одного из своих слуг.
Доехали они скоро. На дворе караван-сарая спешились. Одни слуги увели коней, другие осветили путь к дому, построенному в стороне от прочих помещений.
— Возвращайся к своим спутникам, Юсуф, — приказал молодой человек, — они, должно быть, тревожатся о тебе. Завтра вы не пойдёте просителями ни к вашему московитскому послу, ни к Хасан-беку. Завтра правитель Дербента принимает послов в своём дворце в крепости. Ты же явись завтра в полдень ко мне. Я остановился в этом доме, хотя мог бы жить во дворце правителя Дербента Булатбега. Но у меня тоска, и я не хочу общества равных мне по знатности. Я — Микаил, сын шейха, что правит Рас-Таннуром, морским городом[21]!..
Офонас-Юсуф поклонился, не решаясь произнести хоть слово.
Спутники Офонаса, москвичи и тверичи, ещё не ложились и тихо толковали, кружком собравшись у двух чадящих плошек. Встретили они гулёну без ласки. Были хмурые, да и не с чего было веселиться.
— Я уж думал, прибили тебя. — Тверич Гаврила кинул взгляд на вошедшего.
— Целый вроде, — откликнулся Офонас.
Он был взволнован происшедшим с ним; яркими картинами, неровными цветными пятнами носилось, скакало происшедшее перед глазами в уме; летело на Офонаса и распадалось огромное набелённое женское лицо; сияюще взлетал на коня белого прекрасный царевич Микаил...
Так хотелось рассказать спутникам горьким о гашише гиндустанском, о царевиче том чудном; но людишки сидели хмурые-прехмурые, а скоро и полеглись на одеялах — спать.
Офонасу не спалось. Глядел в темноту, различал старый сундук с медным на крышке блюдом, полуобвалившиеся лепные украсы на потолке... После заснул всё же и спал крепко.
На другой день и вправду оказалось, что идти просителями не случится. Спутники Офонаса ещё более омрачились; не знали, как время убить, дремали, играли в кости, готовили и ели нехитрую стряпню.
Офонас сбирался к царевичу.
Меж тем в доме, где поместились сын шейха Рас-Таннура и его слуги, царевич Микаил вёл разговор со своим старым доверенным служителем, Хамидом-хаджи, бережно вырастившим юного господина от самых его первых лет. Хамид-хаджи был уже очень немолод, лет шестидесяти, лицо имел продолговатое, лоб выпуклый, глаза желтовато-карие, а бороду седую и длинную. Но одна лишь борода и выдавала его возраст, а так ни в лице его, ни в телосложении не примечалось печальных знаков старости.
— Господин, что вам этот неверный чужеземец? — спрашивал озабоченно Хамид-хаджи, протягивая руку над сандалом — низким столиком, закрывавшим жаровню.
— Он утешил меня, уменьшил мою тоску, — отвечал рассеянно царевич Микаил.
— Чем же? Какими деяниями потешными? Он не годится даже для того, чтобы кривляться шутом! Он не смешон, груб и неотёсан. Да, он груб и в нём нет ничего, что могло бы забавлять...
— Но рядом с ним я испытал чувство покоя, мимолётное чувство, какого не испытывал уже давно. Я не знаю, отчего это, и не хочу задумываться... В его далёкой и дикой стране он может почитаться даже и образованным, он учился чтению и письму...
— Он грек, ромей?
— Он рус, исповедует греческую веру, но эти русы имеют и свои буквенные знаки, взятые у греков, иудеев и латинов. Существуют даже русские книги. А ты помнишь книгу посланника халифа Муктадира, где говорилось о русах, разрисованных красными и чёрными линиями с ног до головы?
— Но этот неверный не способен позабавить моего господина даже зрелищем своей разрисованной кожи!
— Они давно уже не разрисовывают себя. А быть может, учёный посланник халифа описал каких-то иных русов... Но ты не должен выказывать этому русу своё недовольство им. Тебя мне никто не заменит, помни всегда! Я дал ему имя Юсуф, потому что не могу выговорить странных звуков его русского имени, более, впрочем, похожего на ромейское...[22]
20
21
22