В поезде и на станции по прибытии в Павловск гомонили, веселились и ребячились, потому что солнце светило на голубом небе, запахи майского цветенья сладко тревожили, итоговые баллы уже стали известны, учебный год почти закончился, и все они ощущали себя почти взрослыми, потому что до взрослой жизни оставался всего один год. Всего один.
Все, конечно же, захотели посмотреть на то, как разворачивают паровоз. Они, что бы там ни предполагали о себе, были еще дети, и не стоило отказывать им в невинном и поучительном зрелище. Долго смотрели затаив дыхание, потом зааплодировали и закричали «ура!» и – немного устаревшее, перенятое у родителей – «даешь!». Гомонили, веселились и ребячились. И, ощущая себя почти на воле, оценивали друг друга немножко по-новому, почти как незнакомцев, и от этого дух захватывало.
Средних лет супружеская пара, преподававшие физкультуру Инесса Генриховна и Геннадий Степанович, сбивали в строй тридцать мальчиков и девочек, которые, насмотревшись на манипуляции с паровозом, уже начали, маленькими компаниями или поодиночке, разбредаться по станции.
– Дети, строимся! – кричала Инесса Генриховна. – Ковальчук, Нахимсон, Донара Кудрявцева и Эрлена Кудрявцева… Кто из вас кто?.. Хоть бы вам в косы ленточки разного цвета, что ли… Строимся, строимся!
– Товарищи! – басил Геннадий Степанович. – Пора! Пора! Время – вперед! Январев и Афанасьева! Вы в коллективе или нет? Не отрывайтесь, вставайте в строй. Что вы там шушукаетесь? Обсудите с коллективом! Афанасьева, у тебя по каждому поводу свое особое мнение, мы все это знаем. Но мы хотим, чтобы с нами считались. Мы – отряд. Январев, сегодня как раз пригодился бы твой фотоаппарат, где же он? Как без дела щелкать каждую минуту, так он наготове, а как по делу…
– Геннадий Степанович, что ты разошелся? – громким шепотом уговаривала его супруга. – У нас же мирный поход, а не день критики! Что ты воюешь? В парк, в парк! – И она простирала полную руку. – Дети, в парк! Там белочки!
– Белочки… – недовольно вертел головой Геннадий Степанович. – Дети… Детям – по пятнадцати лет, не меньше! В их возрасте Аркадий Гайдар полком командовал. Дети! Им страну поднимать через год-другой, вставать в ряды. Белочки… Белочки и боевитость, Инесса, разные вещи. Ты их еще вместо гимнастики поучи кружева крючком вязать.
– И поучу! – шепотом кипятилась Инесса Генриховна. – Лучше буду рукоделью и домоводству девочек учить, чем приседаньями-отжиманьями командовать! Девочки – будущие матери и хозяйки, а ты – всех готов под ружье! У тебя не гимнастика уже, а войсковые учения! Или дисциплинарные роты, как при царе!
Все, кто был поближе, с интересом прислушивались к перепалке между супругами. Такие перепалки случались по десять раз на дню и вносили приятное разнообразие в школьные будни. На физкультурные занятия ходили как в цирк на представление с участием любимых клоунов. Однако при всем своем кипучем темпераменте Геннадий Степанович был вполне безобиден, то есть воевал только на словах, напоказ, чтобы не заподозрили в аполитичности, а на деле «ребяток» жалел и жизнь им не портил. К тому же довольно быстро выдыхался – был словесно исчерпаем.
– Ладно тебе, Инесса! – отмахнулся утомившийся воевать Геннадий Степанович и скомандовал в полный голос: – Отряд, шагом марш! Заводи песню! Блинников! Твой… это… выход!
И лучший в классе певун Сема Блинников завел:
И отряд подхватил разноголосицей:
Песня была из любимых и пелась с воодушевлением, хотя и несколько ироническим (надо же было показать свою взрослость – не пятиклассники песни хором петь):
На громкую дружную песню оборачивались по-летнему светло одетые граждане, приехавшие раздышаться в парке. Кто улыбался сочувственно и одобряюще, кто недовольно кривил лицо, не приемля воинственности и трубно-барабанного оптимизма, не основанного ни на чем, кроме молодого щенячьего жизнелюбия, взятого в оборот пропагандистской машиной.
неслась песня.
У Викторины Виленовны Апрельской (урожденной Ангелины Кузьминичны Богоявленской), отрекшейся поповской дочери, а ныне – учительницы литературы и истории, от пения больно стучало в затылке. До того больно, что полуседые кудряшки казались ей проволочными, колкими, поэтому Викторина Виленовна то и дело поправляла белый беретик, перекладывала под ним кудряшки то так, то этак. Изломанная была женщина – и дочерним отступничеством своим, и нынешней постоянной готовностью предавать самое себя. Так уж искривила она свою линию судьбы, что каждодневно и чуть ли не ежечасно приходилось ей лицемерить, ибо ее партийная принадлежность не оставляла иного выхода – людей прореживали, словно морковь на грядке, чтобы, как морковка – одна к одной, люди становились столь же добротными, ровными, согласными.
У Викторины Виленовны, неприятно некрасивой с детства и весьма неровной в общении, семьи не было, а была лишь партийная ячейка да школьная почасовка плюс классное руководство и общественные нагрузки. Экскурсия в Павловск проходила по разряду общественных нагрузок, и Викторина Виленовна к экскурсии, или к «походу» – по определению физкультурной парочки, серьезно готовилась. Необходимо было говорить не только об истории парка, культурных насаждений (или того, что от них осталось за последние годы), дворца и павильонных построек, но и о царской вредности и душегубстве.
При этом приходилось держаться в строгих границах, чтобы излагаемые факты и оценки не вызвали ненужных аллюзий в головах некоторых живо мыслящих и всегда готовых свои мысли озвучить учеников. Стало быть, факты следовало – нет, не подтасовывать, разумеется, а – выбирать. Учеников же, обладающих повышенными ассоциативными способностями и просто болтунов ради красного словца, следовало, как знала она по своему горькому опыту, нейтрализовать с самого начала. Поэтому, когда вошли, наконец, в парк, вдохнули еловый сырой дух и собрались плотной группой, Викторина Виленовна, начиная экскурсию, сделала пару предварительных – дисциплинарного характера – замечаний:
– Акимова и Лагин, непристойно советским школьникам держаться за руки и шушукаться на ухо в общественных местах. Расцепитесь. Анастасия Афанасьева и Январев, вам уже сегодня делали замечание… Курослепов, единственное, о чем я прошу, – это внимание и уважение к учителю. Свое остроумие, заранее предупреждаю, приберегите для стенгазеты. Там оно будет уместно в разделе «На штык!». Кудрявцевы и Назарян, я не уверена в вашей эрудиции, а поэтому вам следует прислушаться к моей… гм… лекции. Итак…
Но беда-то в том была, что Викторина Виленовна выросла в Павловске, и отец ее служил в тамошней церкви при кладбище. И Павловск она любила до ночных мучительных грез, возвращавших ее к ней самой, девчонке Ангелине, в платочке до бровей и в чистом платье собирающей майскую купаву и ландыши для украшения церкви. И рассказывать она, сама не своя, стала что-то невиданно красивое, идеологически беззубое и почти что утопическое. Да и не рассказывала, а будто говорила сама с собой. И начала так:
так Федор Глинка писал в начале девятнадцатого века, когда рукотворные павловские красоты были еще совсем свежи, новы, молоды, но и полны великолепия, – говорила Викторина Виленовна, вышагивая под елками по павловскому променаду и глядя на свои плоские туфли на шнурках…
…Смерть Викторине Виленовне, страдавшей гипертонией, ниспослана была легкая и быстрая. Видно, намучилась женщина. Умерла она от инсульта где-то почти через месяц после упомянутой экскурсии. Умерла поздним субботним утром 21 июня сорок первого года в поезде по дороге в Павловск, куда конспиративно отправилась, чтобы в одиночестве побродить по парку и взглянуть на дом, где жила когда-то.