Семь планет

Теперь иной господствует закон:
Я — муравей, а страсть моя — дракон.

Я ль это? Прежде, грозен и суров,
Я побеждал неукротимых львов,

Теперь, как маленький мышонок, слаб,
Я не избег страданья львиных лап.

Я ль это? Прежде, возглавляя рать,
Я заставлял китайцев трепетать,

Теперь в моих войсках не счесть потерь,
Разбит я китаянкою теперь.

Я ль это? Был я наделен в былом
Терпеньем, верой, силой и умом,

Сносил беду с достоинством не раз.
Перед каким же воинством сейчас

Я должен голову склонить и пасть?
Ужасной силой обладает страсть!

Ее войска я вижу наяву.
Как мне назвать их? Ночью назову!

Но так ли ночь грозна, черна, долга?
Несметно войско моего врага:

То войско ночи. Эта ночь длинней
Душистых кос возлюбленной моей!

Нет, для меня — могила эта ночь,
И труп мой поглотила эта ночь.

Ты, небо, чтоб заснул я мертвым сном,
Меня в могилу бросило живьем,

Свое копье направило в меня, —
Зачем не обезглавило меня?

О полчища несметные мои,
О слуги безответные мои,

Я видел ваши головы в пыли,
У ног своих: так службу вы несли.

Я стал для вас источником щедрот.
Мои права никто не отберет.

Хвалились вы не раз: как благодать
Вы за меня готовы смерть принять.

Так где же вы? Где ваш двуострый меч,
Зачем вы не бежите в пламя сеч?

Так где же вы? На поле вышли вы?
Из подчиненья, что ли, вышли вы?

Пусть быстрый меч в мою вонзится грудь,
Чтоб, жизнь отняв, покой душе вернуть!

Не допущу, чтобы одна любовь
Без наказанья проливала кровь:

Вам право я такое же даю, —
О слуги, уничтожьте смерть мою.

Друзья по брани, — постоянство где?
О мусульмане, — мусульманство где?[3]

Убив меня, найдете путь к добру:
От мук избавлюсь я, когда умру!»

Так плакал шах Бахрам в степном шатре.
Когда запела птица на заре,

Бахрам без чувств лежал в крови, в пыли…
Бесплотной тенью мы б его сочли!

Тоска и ужас обуяли слуг,
Когда открылся им его недуг,

А между ними, что ни говори,
Имелись полновластные цари!

И каждый шах страны, и каждый бек,
Простой слуга и знатный человек

Стояли с непокрытой головой
И выщипанной в горе бородой;[4]

Но, видя: если плакать день и ночь,
Нельзя недуг опасный превозмочь, —

Собрание созвали, наконец,
И долго толковали… Наконец

Сошлись на том, что здесь, в глуши степной,
Не должен оставаться их больной.

Врачи нашли: здесь воздух нехорош,
Больного этим воздухом убьешь,

К тому ж за ним необходим уход,
А здесь больной удобства не найдет.

И люди шаха в город понесли,
Свой разрывая ворот, понесли

И поместили в розовом саду.
До вечера метался шах в бреду…

Едва царя лишается престол,
Народ находит время для крамол.

Беспомощное, в пламени горя,
Трясется тело бедного царя.