16 июля 1889 года Чернышевский запрашивает у А. Н. Пыпина подлинники писем Добролюбова, причем подробно мотивирует свою просьбу: «Сличение набора с подлинниками безусловно необходимо. И понятно, что оно требует предварительного изучения биографических мелочей, без знания которых невозможно правильно прочесть очень многие места рукописей торопливого почерка; не говорю уж о знании самого почерка, получающемся только через продолжительное изучение его. Эти условия возможности правильного чтения делают необходимым, чтобы сличение набора с подлинником было производимо собственно мною, моими глазами» [125, с.889].
Дней для завершения труда у него совсем немного, но ни о чем великий труженик так не заботится, как о том, чтобы правда о Добролюбове дошла до народа в неискаженном виде. Символично, что с корректурой Чернышевский не расставался до самого конца жизни — 15 октября 1889 года, за два дня до кончины, он правил типографские оттиски первого тома нового издания «Всеобщей истории» Вебера.
Ни по духу, ни по творческому методу не сходен с Чернышевским такой писатель, как Ф.М. Достоевский. Известно, сколько неувязок, описок, недосмотров находят исследователи в его рукописях и прижизненных изданиях произведений. Вот некоторые из них (примеры Б.В. Томашевского). В «Униженных и оскорбленных» печаталось «вы толкуете по идеалу», тогда как следовало «тоскуете».
В «Преступлении и наказании» — «Нет, ничего не знаю, как бы с удивлением спросил Свидригайлов», между тем это не вопрос, а ответ. В «Маленьком герое» говорится о найденном пакете: «со всех сторон белая бумага, никакой подписи». Текстологи догадались, что это довольно типичная типографская опечатка, тем более что через страницу о том же пакете сказано: «он без надписи».
У Достоевского систематически встречаются ошибки в именах действующих лиц. В рассказе «Слабое сердце» фигурируют всего двое: Вася и Аркаша. Но в одном случае Вася, обращаясь к Аркаше, называет его... Вася. Во второй части «Подростка» мать Оли именуется Дарья Онисимов-на, а в третьей — Настасья Егоровна и т.д.
Складывается впечатление, что мятущийся, вечно озабоченный, издерганный Достоевский не слишком-то стеснялся предстать перед читателями с «черными оспинами» опечаток и искажений. Дело обстояло как раз наоборот, что документально подтверждается целой серией его собственноручных записок метранпажу М. А. Александрову, работавшему в типографиях Траншеля и Оболенского, где набирались и печатались многие шедевры писателя.
«Отдержите корректуру тщательнее». «NB (самое главное). Ради бога, дайте прокорректировать латинский текст кому-нибудь знающему латинский язык». «Ради бога, наблюдите, чтобы не было, по крайней мере, позорных опечаток». «Ради бога, позаботьтесь о корректуре! Не погубите!»
Эти короткие обращения буквально вопиют о точности. Старый наборщик был безусловно прав, когда в своих воспоминаниях подчеркивал «заботливую бережность», которую проявлял Достоевский в отношении своих рукописей, готовившихся к печати. Литература для Достоевского - самоотверженное служение обществу. Он предан ей до последней запятой, которую иной раз рьяно отстаивает в разговоре с метранпажем: «Вы имейте в виду, что у меня ни одной лишней запятой нет, все необходимые только; прошу не прибавлять и не убавлять их у меня» [1, с. 178].
Но, увы, великому писателю не хватало выдержки, усидчивости, аккуратности, методичности, что называется, «прикованного внимания», чтобы избежать преследовавших его недосмотров. Чуть перефразировав известный афоризм Стендаля, согласимся, что корректура не создает гениев, но какой урон несет литература, когда гений терпит поражение в «битве корректур»! Тем тяжелее, вероятно, были муки точности, которые терзали Достоевского всю жизнь, не давали забыть о пропущенных ошибках.
Точность — это нерушимое нравственное обязательство перед читателем. Едва выбившийся из нищеты юный Диккенс отлично понимал, что вся его будущность, репутация и карьера журналиста пойдут насмарку, если он в репортерских отчетах погрешит против точности. Будучи уже знаменитым писателем, Диккенс вспоминал, ценой каких нечеловеческих усилий она ему давалась: «Мне часто приходилось переписывать для типографии, по своим стенографическим записям, важные речи государственных деятелей, — а это требовало строжайшей точности, одна-единственная ошибка могла серьезно скомпрометировать столь юного репортера, — держа бумагу на ладони, при свете тусклого фонаря, в почтовой карете четверкой, которая неслась по диким, пустынным местам с поразительной по тому времени скоростью — пятнадцать миль в час» [43, с. 525]. Добытая таким адским напряжением сил точность становилась второй натурой писателя, входила в его плоть и кровь.