Успенский Михаил
Семь разговоров в Атлантиде
Недалеко от них живут атланты, полудикие эгипаты, блеммийцы, гамфасанты, сатиры и гимантоподы. Если верить писателям, атлантам чужды человеческие обычаи: они не называют друг друга по именам, смотрят на восход и заход солнца как на гибель для них самих и их полей, ужасно проклинают его и не видят во сне того, что остальные смертные.
…тогда, не будучи уже в силах выносить настоящее свое счастье, они развратились, и тому, кто в состоянии это различать, они казались людьми порочными, потому что из благ наиболее драгоценных губили именно самые прекрасные; на взгляд же тех, кто не умеет распознавать условия истинно блаженной жизни, они в это-то преимущественно время и были вполне безупречны и счастливы, когда были преисполнены духа корысти и силы.
— Итак, вы уверены, что рассказ мальчика — не игра воображения? — Да, уверен. — Но ведь могло же быть, что он начитался разных фантазий и все это увидел во сне? — Нет, я этого не думаю… Профессор чуть улыбается…
1
— Кто будешь? Да из какой страны будешь? Мать и отец твои на имя кто? Как сюда, к воротам, попал?
— Зовусь именем Главк, из заморской страны. Матери-отца не помню, добрые люди воспитали и к делу пристроили. А прислан сюда неким незнакомцем.
— Как же ты моря переплыл, мосты миновал, неподкупную стражу подкупил?
— А никак не миновал. Повернул он меня трикраты, велел зажмуриться, а когда разожмурился — ввот он уже и ты передо мной в воротах стоишь. Ты, кстати, на имя кто будешь?
— Никак не зовут.
— Как это никак? У нас всех как-нибудь да зовут. Бывает, и имя-то так себе, срамота, а все равно зовут. Рабам, и тем клички дают для удобства. Может, и ты раб? Что же мне с тобой тогда речи вести? Я и так, без речей пройду… Эх!
— Никак не зовут.
— Как это никак? У нас всех как-нибудь да зовут. Бывает, и имя-то так себе, срамота, а все равно зовут. Рабам, и тем клички дают для удобства. Может, и ты раб? Что же мне с тобой тогда речи вести? Я и так, без речей пройду… Эх!
— Ну вот. Что, прошел? Или не очень? Ага, не больно-то прошел. У нас больно-то не расходишься. Болит лоб-то?
— Ой, болит. Кто же мне путь застит? Нету ничего. Может, тонкую бечевку натянули?
— Не бечовку. Никакую не бечевку. А валяется тут поперек дорожки одно словечко, оно и не пускает.
— Так бы и сказал, что заклято.
— Не заклято, а поперек лежит, пройти не велит. Ну что, берешь речи про раба обратно?
— Беру, беру.
— Нет, не так. Говори: не раб, не раб, но человек ворот.
— Не раб, не раб, но человек ворот.
— Вот так-то лучше.
— А что же ты мне имени назвать не хочешь?
— Нету имени. И не надо. Говори, зачем пришел.
— Пришел с товаром. Торговать пришел. Меняться, по-вашему. У нас товар, а у вас, говорят, купец.
— Где же товар? Не вижу такого. Руки пустые, ноги босые…
— В голове товар. Царю несу вашему.
— Царя у нас нет, а у нас вот кто зато есть: Держатель тверди да моря.
— И держит?
— Еще как держит. Топни-ка ногой. Не проваливается? Вот и хорошо. Держит, куда он денется.
— А у нас говорят: Калям-бубу землю держит на каменных руках.
— Глупости у вас говорят. Подумай сам хорошенько: как же может Калям-бубу землю держать, да еще море впридачу? А? Замучается!
— Не замучается, он бог.
— Не знаю, не знаю такого бога.
— Ну и плохо, что не знаешь. А вот если бы знал, да приносил ему жертвы почаще, он бы к тебе мирволил. Не торчал бы тогда у ворот на солнце.
— Сплюнь. У нас про него, гадину круглую, не поминают, а если и поминают, так сплевывают.
— Как же так? Оно же священное. Оно же у Калям-бубу из пуза выскочило, а за ним два арбуза. Без него, говорят, никакой жизни нет, одна тоска.
— От него никакой жизни нет — это точно. То вскочит, то свалится, зараза.
— А вот есть страна, где река Нил. Там солнце сильно уважают и богом зовут.
— Дураки, вот и зовут. Знаем мы эту вашу страну. Нету ее больше.
— Как же нету? Три года назад оттуда купец приезжал, финики продавал. Его за это еще дети неразумные финикийцем дразнили, хотя никакой он не финикиец…
— Чего три назад проезжал?
— А три года.
— Какого такого года?
— Ты что, годов не знаешь? Калям-бубу не знаешь, счета годам не знаешь… Ну, я тебя обучу. Смотри: день прошел — кладем камешек. Еще день — еще камешек. У жены Калям-бубу на подбородке волосы растут, как у мужика. Их немного, правда: три сотни, шесть десятков да еще пяток. Последний волос она, чтобы красоту наблюсти, вырывает, да он через четыре года снова вырастает. Как раз столько дней в году.