Тибетский район обнесен стеной, в которой есть лишь несколько входов. Внутри — одна большая и длинная улица, от которой расходится множество узких переулков. Когда мы вошли, то в первый момент действительно показалось, что стало гораздо тише и пыль куда-то делась. Но это только вначале. Дели — место не романтическое.
Завизжал станок, гурьбой пробежали дети, громко крича, заиграла музыка. Стоявший в воздухе липкий жар, который исчез было, вернулся и обжег лицо. Мы выбрали номер в гостинице на окраине квартала. Из его окон открывался вид на реку Ямуна. Вяло вращался вентилятор, зато вода в душе была холодной.
Я достал бутылку, мы забрались в душ. И прямо там, под освежающими струями, выпили рома. Это было счастье.
В этот первый вечер мы устали, и ехать осматривать достопримечательности, даже просто бродить по городу, не хотелось.
Пат предложила прогуляться к реке. Потихоньку темнело, опускался оранжевый пыльный закат. Каменистый берег пересохшей Ямуны был совершенно безлюден. Я опустился на большой булыжник прямо рядом с водой и закурил.
— Смотри, — сказала Пат. — Может быть, это морж?
Я проследил взглядом за ее рукой и действительно увидел в воде нечто странное. Два круглых глаза на круглой блестящей голове, которая торчала из воды в паре метров от нас.
* * *
— Здесь не может быть моржей, — сказал я и снова проснулся. «Определенно», — подумал я, — «получается, что во время той индийской поездки мы уже видели Адриано». Я резко повернулся — кровать рядом со мной была пуста.
Обыскать эсквилинскую квартиру много времени не потребовало. Вещи Пат, ее маленький серебристый чемодан, документы, деньги — все было на месте. Телефон лежал на столике рядом с кроватью. «Конечно», — подумал я, — «если она умерла, то все это ей ни к чему».
Голоса двух мужчин прошагали мимо двери, и это вернуло меня к реальности. Я вышел на площадку в саду и подергал двери за ручки. Все было заперто. Надо было решить, что делать дальше.
Я автоматически собрал бутылки в пустой пакет, их оказалось не так уж много, вытер стол и налил себе сока. Чувствовал я себя неплохо, светило солнце, рикотта с оливковым маслом и бальзамическим уксусом была вкусной как всегда. Я почти успокоился — ведь Пат могла выйти, хотя бы в магазин, и вот-вот должна была вернуться.
За стеной залаяла собака, я постучал в дверь, которая вела в квартиру Адриано из нашей кухни, — лай усилился. Наконец заскрипел замок, но вместо Адриано на пороге показалась старая высохшая женщина со сгорбленной спиной. У нее был крючковатый нос и щеки, впалые до такой степени, что, казалось, за ними нет ни одного зуба. Она открыла рот, чтобы прокаркать что-то по-итальянски, и я увидел, что все они на месте — длинные и желтые.
— Адриано, — сказал я, — Где Адриано?
Старуха сверкнула на меня глазами, двинула обеими руками так, что мне показалось, что за ее спиной зашевелились большие кожаные крылья, и пронзительно проверещала:
— Но Адриано, но!
Дверь захлопнулась. Наш хозяин хотя бы немного говорил по-английски и мог дать мне совет. Теперь он куда-то делся. «Ничего», — поддержал я себя мысленно. — «Во-первых, Пат сейчас вернется, а во-вторых», — я уселся на красный диванчик, — «…она сейчас вернется».
Сидеть в бездействии было невмоготу. Я побрился, принял душ, еще немного побродил по квартире, выкурил сигарету и решительно вышел на улицу.
Что мне было делать? Что бы вы предприняли на моем месте? Самое простое — сидеть и ждать — было для меня невозможным. Дело в том, что у меня воображение труса. Это когда в голове в случае возникшей опасности или неприятности вспыхивает такой фейерверк самых гнусных предположений, что хоть под кровать залезай.
Я начал бороться с этим еще в юности и достиг некоторых успехов. Рецепт, который пусть не всегда, но помогал мне, сводился к тому, что я начинал действовать. Могу и вам рекомендовать тоже. Страх, растерянность — это прежде всего бессилие, это потерянное время, в конечном итоге — это материализованная жалость к себе. Которая может породить только жалость. Разрушительная жалость к себе привела к совершенной импотенции многих из моих знакомых. Они просто предпочитали ничего не делать и медленно покрывались седыми волосами и жиром.
Вы можете возразить и сказать, что нет хуже зрелища, чем деятельный дурак. Но, во-первых, жалость к себе — хуже, во-вторых, думать — это тоже действовать.