— Молчать! — рявкнул судья. — Я не Минос, я Минус!
— Почему… — я не договорил, потому что прямо вместе с рукавом исчезла правая рука, которой я держался за край стены.
— Почему? — голова подкатилась ближе, шерсть с нее облетела, и теперь в тридцати сантиметрах от моего лица наливалась охрой и киноварью глиняная маска. Разверстые в предвкушающей глумливой улыбке губы, торчащие, даже выходящие за пределы макушки остроконечные уши, вздыбленные брови, широкий нос — только рожки остались на месте, увившись листьями и виноградом. Отдаляясь и поднимаясь, маска быстро росла, пока, став огромной, не повисла в воздухе над бесконечными стенами лабиринта, которые, в свою очередь, из пушистых коричневых стали жесткими, белыми, мраморными.
Я смотрел на то место, где только что была моя рука, и видел только гладкую кожу, как будто я с самого рождения был одноруким. Это было удивительно гадкое зрелище, ведь если бы я чувствовал боль, текла кровь или были хотя бы швы — но нет, я был очевидно и бесповоротно ущербен, без всяких доказательств, что могло быть иначе.
Маска наконец прекратила увеличиваться. Она расположилась в воздухе несколько под углом ко мне — настоящий кипящий красным Мефистофель, — и стояли под ней белые, похожие на солдат в строю стены.
— Два! — произнес Минос, расхохотался, и тотчас моя вторая рука исчезла вслед за первой. Та же гладкая розовая кожа на месте, где она прикреплялась — вот и все. Теперь я удерживался за край стены только подбородком. — Тяжело? — спросил судья, но я не смог ему ответить — тело и ноги не давали рту открыться. — Ничего, — пустые глазницы Миноса метнули искрящееся золото света, и моих ног как не бывало.
Я почувствовал это потому, что мне стало намного легче цепляться за мрамор.
— Три, — сказал он, и тяжесть исчезла вообще. Теперь от меня осталась одна голова, которая стояла на стене. — Поэтому меня и называют Минус, — дьявольский судья снова засмеялся. — Теперь можно и поговорить. Ведь для того, чтобы говорить, нужна только голова. Все остальное только мешает. Согласен?
Глава четвертая
— Значит, ты так сильно любишь свою девушку, что решил проникнуть сюда? — спросил второй судья, и я подумал, что постоянная улыбка выглядит гораздо более зловеще, чем угрюмое или злое выражение на лице.
— Да, — коротко ответил я, стараясь смотреть на Миноса сквозь полуопущенные веки — такое жаркое свечение исходило от него.
— Ха, — усмехнулся судья с лицом дьявола. — А тебе никогда не приходило в голову, что в слове «да» кроется «ад»? Я, пока не стал судьей, тоже был живым человеком. Тоже женатым, между прочим. Но мне не повезло. Она оказалась сумасшедшей. Сначала совокупилась с какой-то скотиной и родила от него урода, а потом еще наслала на меня порчу — стоило мне овладеть какой-нибудь красавицей, красавица сразу подыхала. С одной стороны, в этом ничего плохого не было, ведь это происходило после моего оргазма. Но с другой стороны, иногда ведь хочется второй раз и сразу — ты меня понимаешь, — а вместо этого у тебя на руках дохлая девица. Потом я вылечился. А ты, следовательно, красавицами не увлекаешься?
— Я хочу найти свою девушку и вернуть ее на землю. Тогда мы сможем жить вместе. Долго еще жить.
Минус умудрился нахмуриться, продолжая улыбаться.
— Значит, ты великий герой, и тобой владеет великая любовь, так? — спросил он. — Отменно звучит, — судья пошлепал толстыми губами. — Значит, мой пример был зря, и другие женщины тебя не интересуют. Может быть, ты дефективный? Расскажи подробно, за что же ты так любишь свою жену.
— Этого не объяснить, — коротко ответил я. — Я просто без нее не могу.
— Что? — спросил глиняный красный Минос. — Чего ты не можешь? Есть? Ходить в туалет? Дышать? Спать? Ты знаешь, что во всех без исключения парах один так или иначе умирает раньше. Так на что ты ропщешь? Какой справедливости ищешь? Почему ты решил, что имеешь право на другой исход?
Неожиданно я понял, что ему действительно интересно услышать мой ответ. Судья всех умерших интересовался моими чувствами, мыслями — это было очень лестно. Я было подумал, что могу рассказать ему все с самого начала, но тут же решил, что это не то. И правда — дело ведь было не в деталях. А в чем тогда? Как можно сформулировать в паре слов смысл вещи, для меня совершенно очевидной, но… быть может, очевидной только для меня?
Я поперхнулся, потому что вдруг с необыкновенной силой осознал, где я на самом деле нахожусь. Я не был на краю пропасти — я был непосредственно в ней. Я был в необыкновенно далекой пустоте, и у меня даже не могло сжаться сердце, потому что его не было.