По мере того, как внутри организма Никанорыча увеличивалась концентрация спиртного, покидала его озлобленность и обида на окружающий мир. Вскоре он уже не казался таким жестоким и враждебным, потихоньку стал расцвечиваться привлекательными цветами, все вокруг незримо изменилось. Даже лица завсегдатаев питейного заведения уже не казались ему мрачными и озлобленными, в них начало проявляться что-то человеческое, живое и теплое. Вскоре старому охраннику захотелось всех обнять, поговорить по душам, по-дружески, поделиться своим горем.
Вскоре за его столиком сидела пара мужиков с пропитыми, заросшими черной, колючей щетиной, лицами. Он наливал им водку и о чем-то оживленно рассказывал, а они внимательно слушали, в такт речи, кивая испитыми лицами. Обычные, нормальные человеческие лица, хотя в другое время, он сделал бы все возможное, чтобы держаться от подобных типов подальше. Но сегодня был особенный день и люди, окружавшие его, были особенными, человечными, и к тому же прекрасными собеседниками, что внимательно и сочувственно выслушивали историю его непростой жизни. Они во всем соглашались с ним, кивая небритыми физиономиями, не забывая наполнять стаканы, и торопливо опрокидывать в глотку, словно опасаясь, что он встанет и уйдет, лишив их дармовой выпивки.
Напрасно они волновались и торопились заглатывать горячительное пойло, такое же отвратное, как и сама забегаловка. Он никуда не спешил, вообще не собирался покидать места, в котором обрел благодарных слушателей и где начал оттаивать душой. И все это время он не переставал удивляться про себя, насколько раньше был глуп, что пренебрегал этим заведением, и презирал его посетителей, которые на деле оказались порядочными и приветливыми людьми.
Незаметно, за разговорами, за бесконечной сменой бутылок и нехитрой закуски, подкрался вечер. Никанорыч не помнил, как свалился с ног, когда смолк его заплетающийся язык, а седая и плешивая голова коснулась стола, мгновенно уплыв в царство пьяных грез. Алкогольное забытье плавно покачивало его на своих волнах, унося все дальше и дальше. Не видел он того, как хозяйка заведения стала выгонять засидевшихся допоздна посетителей, закрывая лавочку. Руки собутыльников заботливо подхватили и Никанорыча, и стоявший перед ним памятным трофеем, гравированный в его честь, поблескивающий медными боками самовар. Они подхватили его и понесли. Куда, зачем, никому не было до этого дела и в первую очередь самому Никанору, пребывающему в глубокой отключке.
Он спал, его мозг блуждал в неведомых, навеянных алкогольным дурманом мирах, в то время как ноги жили самостоятельной жизнью, неся бездыханное тело в неведомое, направляемые твердыми руками собутыльников. Они куда-то шли, спотыкались и падали. Так продолжалось бесконечно долго, казалось этому движению, бесполезному и бессмысленному, вовек не будет конца. Но по прошествии времени, движение кончилось и тело Никанора опустилось пусть и на жесткую, но такую неподвижную поверхность. Он не заметил, как чьи-то руки скользнули по руке, отстегивая браслет с золотыми, именными часами, не чувствовал как эти же руки ловко прошлись по карманам, выгребая оттуда остатки премии. Не видел, да и не мог он видеть того, как самовар, блеснув на прощание отполированным до зеркального блеска боком, ушел вслед за часами. А затем распрощались с Никанорычем новая форменная шинель, и ботинки.
А потом было пробуждение. Холодное, серое утро, небо затянутое свинцовыми тучами и начавший накрапывать дождь. И самочувствие, и настроение Никанора, были подстать разгулявшейся на дворе, непогоде. Жутко болело все тело, не пошевельнуться. Единственное, что не вызывало приступов жуткой боли в голове и ломоты во всем теле, это бесцельное разглядывание грязных, обшарпанных ступеней над головой.
Он долго силился понять, как очутился здесь, но тщетно. Память упорно молчала, не желая делиться информацией. Напрасно он напрягал мозги, пытаясь вспомнить хронологию вчерашних событий. Было начало, был конец, главного не было. Он отчетливо помнил торжественное собрание, митинг в его честь, вручение премии, золотые часы и самовар с именной гравировкой на начищенном до зеркального блеска, боку. Затем он вспомнил рюмочную и первый заказ, что было дальше, не помнил совершенно.
Всего чего он добился невероятным напряжением воли, эта два смутных, словно в тумане силуэта, две небритые рожи, с которыми у него были какие-то дела. Что у него могло быть с общего с этими помятыми личностями, он и представить себе не мог, но наверняка это именно они доставили его сюда, в грязный и заплеванный подъезд, и уложили под лестницу, чтобы он здесь проспался. Наверное, именно эти заботливые личности порадели о том, чтобы ему было легче добираться домой, налегке, не обремененным грузом материальных благ.
Он проснулся от холода. Бетонные плиты пола ломили спину, грозя серьезной простудой и воспалением, ежели он в срочном порядке не предпримет решительных мер, и не уберется отсюда подобру-поздорову. Шинель его исчезла, как и форменные ботинки. Все было новым, с иголочки. Никанорыч одел их впервые, желая покрасоваться перед сослуживцами в столь знаменательный для него день, 60 летний юбилей, закончившийся так печально.
Одежду и обувку было жаль, но это терпимо. За долгие годы службы у бережливого и экономного Никанора скопился изрядный запас как летнего, так и зимнего обмундирования. Эту потерю он переживет. Черт с ними, с деньгами, от которых не осталось и следа. Деньги дело наживное, он никогда не гнался за ними, ему хватало их по жизни. С его немудреными запросами и отсутствием семьи, скромной зарплаты хватало и на жизнь, и на то, чтобы ежемесячно откладывать на сберкнижку по 10 рублей. Этих десяточек на сегодняшний день набралось довольно приличное количество. Этих денег, плюс назначенная ему государством пенсия, хватит, чтобы сносно, как он и привык, провести остаток отмеренных ему дней.