Огромное, неожиданное военное достижение Германии в первый год войны на Востоке создало облегчение, но не более того. Общий баланс войны выявился также осенью 1915 года, в весьма благоприятный для Германии момент войны. Тогда всё ещё существовала вероятность поражения, теперь, разумеется, в долгосрочной перспективе, или, во всяком случае, шанс ничьей. Начальник Генерального штаба докладывал кайзеру в декабре 1915 года, что он "не может более гарантировать победу средствами наземной войны". Это была простая истина, и при заданном с начала войны соотношении сил она, собственно, и не была неожиданностью. Германия была теперь чрезвычайно напряжена – все свои силы она полностью мобилизовала и полностью ввела в бой. Она на Западе, как и на Востоке, стояла за пределами собственных границ, однако всё же в обороне. Её союзники помочь ей не могли, гораздо более они нуждались снова и снова в помощи немцев, чтобы с трудом защищать себя. Новых союзников Германии ожидать не приходилось, равно как и увеличения своих собственных сил. Напротив, продолжительное напряжение, к которому добавилось ещё давление блокады, должно было предсказуемо медленно, но гарантированно, ослаблять её силы.
Силы противников, наоборот, все более увеличивались. Не у России, которая всё же была измотана; также и не у Франции, которая, как и Германия с первого мгновения была полностью напряжена – правда, в нападении, а не в обороне; однако, пожалуй, у Англии. Англия свои приготовления к войне, как всегда, начала лишь с началом войны. Только в 1916 году она ввела всеобщую воинскую обязанность. Можно было легко просчитать, что она лишь в 1917 и в 1918 годах достигнет максимума своей военной силы.
Кроме того, Антанта находила всё новое пополнение: в 1915 году Италия, в 1916 Румыния. А на заднем плане стояла также уже тогда сильнейшая держава из всех, Америка: нейтральная, заинтересованная более в мирном посредничестве, чем в участии в войне, однако всё же посредством огромных военных поставок и военных кредитов уже настолько тесно связанная с Англией и Францией, что поражение обеих этих держав едва ли стоило праздно рассматривать.
Общая картина показывала, когда война вошла во второй год, а также и в третий год, временное равновесие. Это было гораздо благоприятнее, чем, собственно, могла бы ожидать Германия при столь неудачно начавшейся войне. Это оказывает честь военным навыкам и отваге германских войск и народа, а также умению их военного руководства. Однако Германия уже бросила всё своё на чашу весов, сторона противников же ещё нет. Когда война становится войной на изнурение вплоть до исчерпания всех сил, то чаша весов неизбежно в конце должна опуститься не в пользу Германии – несмотря на все блестящие военные подвиги, несмотря на всю внушающую уважение силу выдержки. Это было незамутненному взгляду и тогда повсеместно понятно, и задача германской политики была тем самым ясно предначертана. Она должна была время, которое Германия своими победами оружия всё же приобрела и которое посредством своей выдержки могла продлить ещё какое-то время, использовать для того, чтобы окончить войну политически: либо посредством всеобщего компромиссного мира, либо сепаратного мира на одном фронте, который затем на другом фронте, возможно, ещё раз создал бы шанс победы. Эту задачу германская политика упустила. Она упустила её не только решить, но даже осознать. Это была третья из крупных ошибок, которыми Германия погубила себя в Первой мировой войне.
Всеобщий компромиссный мир на основе Status quo, "без победителей и побеждённых", "без аннексий и контрибуций", как гласили тогдашние формулировки, правительство Германии под аплодисменты немецкого общества отвергало на протяжении четырёх лет – если говорить совсем точно, до 29 сентября 1918 года, – каждый раз с негодованием, как безнравственное требование. Не только в пропагандистских статьях, но также и в конфиденциальных правительственных документах снова и снова появлялась формулировка, что такой "сомнительный" или "преждевременный" мир "был бы равен поражению".
Правда, с мыслями о сепаратном мире – который принимался в соображение практически только с Россией – в моменты поражений всё же играли. Однако цена за это никогда не предлагалась. Германия гораздо более хотела сама всё ещё что-то за это получить, во всяком случае, ненамного меньше, чем в случае "победного мира". То, что тем самым всё же непобеждённого противника соблазняют к опасному шагу – выйти из военной коалиции и подвергнуться опасности ярости и мести своих прежних союзников, лежало на поверхности. Как ни странно, казалось, что политическое руководство Германии – поддержанное немецким обществом – всё время как само собой разумеющееся предполагало, что Германия сможет "продержаться" дольше, чем Антанта. На чём основывалось это предположение, один бог ведает. Профессионального аналитического обоснования для этого нигде не найти. Уже тогда хорошо известные в общих чертах факты и численные соотношения очевидно говорят об обратном. Также германский Генеральный штаб перед войной всё же полностью был осведомлён о том, что для Германии войну на истощение, даже против только Франции и России, не говоря уже против них обеих плюс Англия, выиграть невозможно. Именно по этой причине он поставил всё на одну карту плана Шлиффена и тем самым на молниеносную победу на как минимум одном фронте. Как могли во время войны настолько полностью забыть то, что так ясно знали перед войной?