История подводной войны с обеих сторон – это история позора специалистов. Ни германские, ни британские морские специалисты прежде не принимали всерьёз в расчёт это простое и, как оказалось, решающее средство противодействия из инстинктивной мысли, что конвои ведь предложат подводным лодкам ещё более многочисленные цели, чем идущие россыпью одиночные суда. При этом они упускали из вида – что было редко для моряков – растягивание морского театра военных действий. На просторе морей конвои образовывали так же, как и отдельные суда, только крошечную точку. Однако теперь вдруг было гораздо меньше таких точек, и подводные лодки должны были, при ограниченном радиусе действия, гораздо дольше искать, пока найдут какую-либо. А "точки" были теперь вооружены: подводные лодки должны были нападать, в то время как они сами подвергались нападению сопровождающих военных кораблей. Всё это вместе означало, для Первой мировой войны во всяком случае, поражение подводных лодок.
В мае 1917 года в море вышли первые пробные конвои. Начиная с июля потопления никогда более не достигали обещанной величины в 600 000 тонн. С августа, когда все суда – союзные и нейтральные – ходили уже только в конвоях, потопления постоянно уменьшались, в то время как потери подводных лодок постоянно возрастали. В январе 1918 года вновь построенный тоннаж судов уже снова превысил потопленный.
К этому времени в Германии никто уже не говорил о победе посредством неограниченной подводной войны. К величайшим странностям Первой мировой войны принадлежит полное безмолвие, с которым исчезла эта бурно вспыхнувшая надежда на победу. Как будто её никогда не было. Не было даже никакого ощущаемого морального кризиса, никаких публичных упрёков в адрес морского ведомства, которое столь чрезвычайно напористо объявляло о своей уверенности в победе. Возможно, стыдились того, что столь легковерно разделяли эту уверенность в победе. Возможно, отвлеклись новыми надеждами на победу. Ведь тем временем из войны вышла Россия.
Тем временем, однако, в войну вступила Америка, и этим был предрешён исход войны. Появление полностью свежего противника, который сам по себе был почти вдвое сильнее по численности и гораздо больше, чем вдвое, сильнее в экономике и вооружениях, чем Германия, на стороне непобеждённой Франции и лишь теперь вышедшей на полную силу своих военных способностей Англии – это было чересчур для перенапряженной и недоедающей, уставшей от сражений Германии. Ошибочный расчёт плана Шлиффена с его губительными последствиями Германия могла ещё в течение трёх лет компенсировать чисто усилием тогда чрезвычайно сильного, свежего и восторженного народа и армии. Ошибочный расчёт неограниченной подводной войны был смертельным. Что бы ни предприняла теперь Германия (и она предприняла ещё поразительное) – отныне её поражение было незыблемо несомненным.
И одновременно это поражение еще неуловимо приняло теперь для немцев намного более угрожающее, более тягостное очертание, чем было у них прежде. Хотя и до того уже привычно в Германии говорили о "желании уничтожения врага", однако это были либо просто фразы, либо демонизация противника, которыми сами себя дурачили. Собственно, желания уничтожить у Антанты ведь вовсе не было в 1919 году, когда они в конце концов действительно могли делать с Германией всё, что пожелают. И тогда ещё они позволили существование Германского Рейха. Но между военными целями союзников до и после 1917 года всё же существовала большая разница в пользу Германии.
До 1917 года даже поражение Германии в своих последствиях, вероятно, ещё было бы сносным. Только у Франции была прямо направленная против Германии территориальная военная цель, и умеренная: Эльзас-Лотарингия. У России и Италии имелись территориальные требования – частично значительные – к Австрии и Турции; в отношении Германии едва ли. Англия до 1917 года традиционно сражалась только за восстановление подвергнутого опасности европейского равновесия. Её сформулированные военные цели ограничивались восстановлением Бельгии и всеобщим разоружением.
Сам по себе мир с побеждённой Германией до конца 1916 года, вероятно, более напоминал бы прошлые европейские заключения мира, чем то, что затем последовало. Избыточная сила Германии была бы урезана, она потеряла бы Эльзас-Лотарингию и, возможно, должна была бы выплачивать значительные репарации, однако она всё же оставалась бы вовне великой державой среди прочих, а внутри консервативной монархией, какой она когда-то была. Хотя были уже в начале военного времени высказывания государственных деятелей союзников, которые объявляли кайзеровской системе как таковой непреклонную борьбу. Однако официально объявленная и проводимая правительственная политика до 1917 года такой не была нигде, и именно из 1916 года можно приводить также весьма умеренные высказывания. Начиная с 1917 года изменилось всё. В речи, с которой президент Вильсон перед конгрессом в Вашингтоне требовал объявления войны Германии, неожиданно прозвучали совершенно новые тональности: "Мир и свобода находятся под угрозой", – говорил Вильсон, – "пока существуют автократические правительства, которые следуют единственно своей собственной воле, не воле своего народа. Мир должен быть сделан безопасным для демократии". До той поры Антанта никогда не думала о том, чтобы вмешиваться во внутреннюю политику в Германии, изменять её конституцию, упразднить её монархию. Америка, однажды возбуждённая до войны, находила это само собой разумеющимся делом. С Америкой на передний план не только вышел гигант, чья мощь была совершенно в другом измерении, чем у участвовавших до того в войне, но и в игру вступили совершенно новые, чуждые и для Европы, но в особенности для Германии, революционные идеи и военные цели. Англия после жестокости, страданий и страхов подводной войны также более не проявляла почти олимпийского спокойствия первых лет войны. До того хотели лишь подрезать у Германии чрезмерную силу, как некогда Франции или Испании; теперь всё больше и больше находили, что этого бессовестного, ничего не страшащегося врага следует раз и навсегда сделать безопасным. Идеи одностороннего разоружения Германии, роспуска Генерального штаба, контроля над вооружениями и многолетних репараций приобретали форму. "Желанием уничтожить" это ещё не было, но теперь создавалась угрюмо решительная воля покарать. Германия не могла больше надеяться выйти из этой ситуации с малыми потерями. Медленно, в ходе подводной войны и вхождения в войну Америки, в головах политиков союзных государств Запада и в чувствах их народов складывалось то, что спустя два года стало Версальским договором. При этом ещё не было урегулирования территориальных вопросов на Востоке. Однако и там Германия сама, со своей политикой в отношении Польши, привела западных союзников к определённым мыслям. Эти идеи ещё не были осуществимы, пока Россия ещё была союзником Запада. Ведь нельзя было у союзной России по-хорошему отнять Польшу, чтобы её затем дополнить за счёт Пруссии. Чтобы дать полностью созреть этим идеям, сначала ещё должны были произойти революционизация России и её отпадение от Антанты.