Воспитанный на идоле телевидения, человек маниакальным желанием стремится попасть в центр внимания других людей, в идеале — на экран телевизора, а если не получится — то хотя бы в собственный фотоальбом — но с обязательным показом всем знакомым и родственникам. На этом явлении расцвела индустрия туризма и фотопринадлежностей, с ежегодным оборотом в миллиарды долларов. Суть ее состоит в том, что люди разъезжают по миру и фотографируются на фоне достопримечательностей, чтобы получить доказательство, что они там были. Впоследствии они могут показывать эти фотокарточки другим людям как подтверждение того, что смогли заплатить за туристическую поездку в другую страну или в отдаленное место собственной страны.
Я помню, как в Лувре был удивлен целыми толпами туристов, мчавшихся по залам музея с вопросами: «Где здесь Мона Лиза?» и «А где стоит Венера Милосская?». Эти «знатоки искусства» не обращали никакого внимания на другие замечательные произведения, находящиеся в Лувре. Им нужно было просто «отметиться» у этих шедевров, подобно тому, как собачка отмечается у столба. Толпа в этих двух залах была такой плотной, что пробиться к Джоконде или Венере, чтобы сфотографироваться рядом, не представлялось возможным. Тогда они поднимали фотоаппарат над головой и почти наугад делали снимок, который с гордостью будут показывать дома. Понятно, что качество такой фотографии вряд ли приблизится к репродукции, но демон гордыни получал свою жертву и на время прекращал зуд тщеславия.
Тщеславие умаляет все у других и увеличивает все у себя. В этом оно роднится с завистью.
Пышность погребальных обрядов не столько увековечивает достоинства мертвых, сколько ублажает тщеславие живых.
Франсуа де Ларошфуко Хвастовство — неумеренное восхваление чего-нибудь своего, своих достоинств. [39 — Толковый словарь С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой.]
Хвастовство — самостоятельное качество характера, но чаще всего оно вплотную примыкает к тщеславию. Конечно, в жизни встречаются и бескорыстные хвастуны-импровизаторы, которые врут, как говорится, из любви к искусству, потому что не могут не преувеличивать своих достоинств. Однако чаще всего именно тщеславие толкает человека на приукрашивание себя и своих дел. Ранее в русском языке существовал почти утраченный ныне термин «бахвальство», который обозначал безудержное, откровенное хвастовство, в котором фантазий и эмоций было больше, чем дальновидного умысла. Такая форма лжи не приносит особого вреда окружающим, а порой даже развлекает их. Особенно часто бахвальство встречается у людей с развитым воображением, в частности у писателей. Примером могут служить эпизоды из биографий Гоголя и Тургенева.
Оказывается, скромный и где-то даже застенчивый Гоголь не чуждался рекламы, более того — рекламировал себя, как мог. В своей первой поэме «Ганц Кюхельгартен» Гоголь как будто от лица издателей расхвалил свое произведение и в частности так написал о себе: «Мы гордимся тем, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться с созданием юного таланта». Критика весьма прохладно встретила первый литературный опыт юного дарования, а журналисты безжалостно высмеяли как поэму, так и предисловие. Тогда уязвленный Гоголь объехал все книжные лавки, забрал у книгопродавцев свое творение и сжег все книги. Позже Гоголь еще не раз подобным образом пытался себя расхвалить — как бы от лица посторонних людей. Когда он готовил к изданию «Арабески», то написал издателю: «Пожалуйста, напечатай в «Московских ведомостях» об «Арабесках» в таких словах: что теперь, дескать, только и говорят везде об «Арабесках», что сия книга возбудила всеобщее любопытство…»
«В 1832 году, — рассказывает Вересаев, — уже автором «Вечеров на хуторе близ Диканьки», Гоголь приезжает в Москву и в подорожной своей делает подчистку: вместо «коллежский регистратор» (один из самых мелких чинов, меньше прапорщика) пишет: «Коллежский асессор» (равный майору в табеле о рангах). [40 — Это именно тот чин, которым так гордится Ковалев в гоголевском рассказе «Нос». ] И это с той целью, чтоб под таким чином фигурировать в списке приехавших, публиковавшемся в «Московских ведомостях». Ну, чем не Хлестаков?». В 1833 году Гоголь уверял Пушкина, будто три года назад ему, безвестному молодому человеку двадцати с небольшим лет, помощнику столоначальника в Департаменте уделов, предлагали профессорскую кафедру в Московском университете. «Это, — комментирует Вересаев, — вроде того, как Ноздрев уверял, что руками поймал за задние ноги зайца…»