В кофейне, состоявшей из одной, впрочем довольно большой, комнаты, было полутемно, но тепло и малолюдно. Из кухни тянуло дымом, острым запахом маринованного мяса и пережаренным луком.
Подошел молодой и верткий татарчонок, осведомился, чего желает гость. Белопольский, поинтересовавшись местными ценами и придя в ужас оттого, что здесь они еще выше симферопольских, заказал порцию чебуреков и малый лафитничек водки. Когда глаза его освоились с полутьмой, стал он различать и предметы, и группу людей за дальним столиком. Сблизив головы, люди о чем-то разговаривали. Белопольскому они показались подозрительными, и он заторопился: не время и не место он выбрал для путевой трапезы. Однако водка «пошла легко», а огневые чебуреки были просто восхитительны и приятно жгли рот. Николай Вадимович несколько отвлекся и успокоился.
Внезапно дверь распахнулась и вместе с потоком холодного влажного воздуха, резко качнувшим пламя единственной керосиновой лампы, подвешенной к потолку, в комнату вошел высокий косоплечий человек в солдатской шинели без хлястика и кубанском красном башлыке. Задержавшись на пороге, он беспомощно топтался сослепу, озираясь по сторонам. Пришелец скинул башлык, лицо его, на миг осветившись, показалось Белопольскому знакомым. Настолько знакомым, похожим на другое мальчишеское курносое лицо, которое он никак не мог увидеть здесь, в Бахчисарае, что он непроизвольно встал и сделал шаг навстречу. Сомнений быть не могло: перед ним был сын Арины, тот, кого считали погибшим.
— Иван! — позвал его Белопольский. — Неужели ты?
— Как сказали — Иван? — спокойно отозвался тот. — Обознались, господин хороший, меня Дмитрий зовут, Дмитрий. Отродясь так.
— И Арина не мать тебе? — настаивал Николай Вадимович, краем глаза замечая, что люди, сидящие за столом, прислушиваются к их разговору. Доказать, что вошедший — Иван, представлялось ему почему-то совершенно необходимым. — Иван, Иван! — повторял он бестолково. — Я Николай Вадимович Белопольский. Белопольский, отец Андрея и Ксении. И Арина у нас работала в Петербурге. Неужели не помнишь? Мы думали, убит ты. И вот, встретились!
— Путать изволите, — спокойно, но уже чуть раздосадованно проговорил парень. — Дмитрий я, Уломов. И мать у меня не Арина, и в Петербурге я не жил. Все путаете, господин!
Четверо подошли от столика, встали рядом.
— Ты хто? Ты чэво к чэвэку пристаешь? — высунулся вертлявый и черномазый. — Он тэбе — Митя, ты — Иван! Совсэм баран, э! Глухой, слэпой, э! Ничего не понимаишь?!
Николай Вадимович не успел сообразить, что произошло, как чьи-то железные руки, намертво схватив его сзади за ворот бекеши и штаны, легко оторвали от пола и кинули куда-то в пустоту. Пролетев через дверь, князь Белопольский плюхнулся в лужу перед кофейней...
Никому, разумеется, он не рассказал о происшествии, случившемся с ним в Бахчисарае. И даже с Ариной не поделился своими сомнениями по поводу ее сына: если был тот косоплечий Иваном, он сам найдет мать, а если обознался князь, волновать Арину зазря нужды нет...
Каждый день на вилле начинался для Николая Вадимовича одинаково: поздно, бесцельно-лениво. В этой бесцельности его нынешнего существования и заключалась неизъяснимая прелесть. Ничего не надо было решать, делать, писать. Против всех предположений, отец согласился на отъезд, решительно объявив, что Ксения точно погибла и его здесь более ничто не держит, готов ехать во Францию, в Бразилию — куда угодно! Умирать ему все едино где. А раз в склеп князей Белопольских, в Лавру, его прах вряд ли кто доставит, — накрепко засели большевики в Петербурге, похоже, навсегда! — завещает он кремировать себя в каких угодно чужбинах, а затем развеять прах по ветру, кинуть в море или, случись такая возможность, из пушки выстрелить. Овладела стариком навязчивая идея...
После скудного завтрака, основу которого составляли заготовленные Ариной еще летом овощи, Николай Вадимович лежал, укрывшись пледом, в кабинете и глядел в потолок, слушая стук дождя по деревьям и крыше. Не было дождя — так же бесцельно бродил по саду, спускался к берегу или взбирался на скалу. Уже пора было начинать собираться, складывать самые необходимые и ценные вещи, договариваться о подводах, но Николай Вадимович все чего-то ждал, почему-то медлил. Он и сам не знал — почему. Впервые в жизни им овладела страшная апатия, полное безразличие ко всему. Даже к тому, что его неожиданно, но твердо отвергла Арина. В первую же ночь, когда он пробрался к ней, она сообщила ему свое решение, безжалостно добавив, что «времена нынче не для баловства, а она не для забав барских, поэтому пусть возвращается восвояси и дорожку в ее постель забудет окончательно и навечно...». Николай Вадимович и этим обстоятельством не огорчился, кажется.