— Православие, самодержавие, народность — это вы изволите и—меть в виду? Девиз реакционеров и тормоз прогресса!
— Прошу вас, милостивый государь!.. Я с оружием в руках выступал защитником этой формулы, под которой всегда подразумевал престол и отечество, — нахмурился генерал.
— Не следует нам горячиться, князь. Я же сам много лет провозглашал эту формулу с университетской трибуны и в своих печатных лекциях. Но последние годы показали крах этой идеи, ее безжизненность и не восстановимость — это я как историк свидетельствую.
— Уж не социал-демократ ли вы, сударь? Не большевик, упаси бог?
— Нет, князь, не беспокойтесь, я вне партийных групп. Я очень далек от большевистских программ, не понимаю и не принимаю многих их действий. Но одно для меня стало бесспорным: народ идет за ними, крестьянские кобылки, уже пять лет одетые в серые шинели, которые составляют многовековую суть государства Российского. И знаете почему? Большевики одним декретом сделали то, чего не могли два века сделать цари, многочисленные комиссии и великие умы империи. Они дали мужику землю. Бери, владей! И без всяких оговорок — вот что главное. Крестьянство России будет защищать большевиков. Оно уже их защищает. От кого? От тех, кто едет в обозах наших армий, кто, возвратясь в свое имение, начинает искать разграбленное имущество, а для этого порет розгами и правых и виноватых, — но первым делом возвращает свою землю. Ни Колчак, ни Деникин не имеют, к сожалению, никакой аграрной программы, ибо невозможно одновременно сидеть, простите, на двух стульях и удовлетворить интересы и помещика, и его бывшего раба.
— Тэк-с! — Лицо старого князя пошло багровыми пятнами. — Не соблаговолите ли, господин профессор, поведать: что еще привлекает вас в большевизме? Не тесное ли сотрудничество с кайзеровской Германией? Не террор ли? Не истребление ли всего августейшего семейства? Дворянства нашего? Говорите же, не стесняйтесь!
— Вы недалеки от истины, ваше сиятельство. — Шабеко впервые за все время знакомства назвал так Белопольского. Лицо его затвердело, подбородок напряженно и независимо вздернулся. — Хочу сказать именно об этом. Как христианин я осуждаю беспримерный акт жестокости, но как беспристрастный историк не могу не отметить определенной государственной мудрости этого же акта. Ad hoc — для данного случая. Белое движение не просто обезглавлено. У него вырвали знамя, которое могло стать великой объединяющей силой. Знамя — как символ преемственности царской власти. Наш сегодняшний спор с вами лишний раз убедил меня в том, насколько сильны в умах просвещенного русского общества монархические идеи, неважно кем наследуемые, пусть даже не сыном государя — дочкой, внучкой, дядей, в конце концов... Теперь в белом движении много знамен. И у каждого — свой оттенок, не станем закрывать на это глаза, князь. Почему? Очень просто. Каждый наш боевой вождь хочет въехать в столицу под своим знаменем и на своем белом коне — primus inter pares?[3] Вы же не станете с этим спорить? Вспомните лишь: когда доблестный генерал Деникин признал де-факто власть Верховного главнокомандующего генерала Колчака? Когда передовые конные разъезды генерала Мамонтова появились под Тулой? Ничего подобного! Когда армия Май-Маевского была разбита и неудержимо катилась к югу. Вот вам и вся правда! Белое движение обречено, оно погибнет. В нем не только преемственности, в нем нет истинного вождя, нет и двух однозначных фигур с одинаковыми политическими программами. И даже двух самых крайних монархистов нет, ибо один придерживается германской ориентации, как, скажем, генерал Краснов, другой — англо-французской, антантовской, как генерал Деникин. Сколько генералов — столько лозунгов, если быть откровенным.
— Не могу не согласиться, — не сдержал желания быть справедливым князь, — виной тому наша исконно российская бесхребетная мягкотелость, интеллигентщина и самоедство.
— А при чем тут, позволительно будет спросить, интеллигенция? — в свою очередь обиделся Шабеко.
— Да при том, что части русской интеллигенции свойственно самокопание, вечное во всем сомнение, нигилизм и ниспровержение вечных истин, которые я изволю называть характерным словом «самоедство», — не более того.
— Ну, уж тут вы, князь, абсолютно правы!— саркастически улыбнувшись, заметил профессор. — Среди самой верноподданнейшей интеллигенции — наша первейшая! Такой интеллигент — опора престолу, не хуже сиятельных представителей армии. И по классам он, как и вы, расписан, и за заслуги награждаем. Такой, с позволения сказать, интеллигент ради усердия любую подлую идейку обоснует с готовностью и защитит против любого врага, хоть внутреннего, хоть внешнего, — не щадя живота своего и чести выступит. А словечко ваше примечательное позволить себе трактовать могу в том лишь смысле, что готов такой интеллигент, вами названный, товарища и собрата своего, ему или хозяевам его неугодного, сожрать вмиг, глазом не моргнув и чувств, кроме восторга, никаких не изведав. Себя, правда, к таким не отношу! Так-то! Русская интеллигенция — это Радищев, декабристы, Пушкин. Не забывайте этого, господин генерал.