Врангель вышел из кабинета. Лицо его было спокойно, замкнуто. Он решил пройтись по Большому дворцу — в последний раз, вероятно, — чтобы показать себя солдатам и проконтролировать, как идет эвакуация Ставки. Город горел. С севера все явственнее доносилась канонада...
5
В последние дни октября опальный генерал Май-Маевский окончательно сдал. Мясистое лицо его отекло, стало землисто-серым, подглазницы набрякли. Прежде голубые глаза поблекли, огромный нос уродливой, громадной свеклиной нависал над неопрятным, выдвинутым вперед подбородком. Владимир Зенонович сутками не выходил из дома: болели отечные ноги, разламывался затылок, временами за грудиной вспыхивала глубокая и острая, как удар рапиры, боль. Не помогал ни беспробудный многочасовой сон, ни водка, ни Диккенс, которого он любил больше всех других писателей. Бывший лорд опустился окончательно, не следил за собой сам и запрещал делать это своим старым ординарцам Франчуку и Прокопчуку. И только известие об общей эвакуации заставило его сбросить оцепенение. Май-Маевский приказал почистить свою генеральскую шинель с красными лацканами и, надев ее бог знает на что, обвязав горло шарфом, вышел на улицу.
Улицы и подходы к набережной были закупорены разношерстной толпой. Дети, старики, господа и дамы в меховых манто, простолюдины, военные и штатские... Люди орали, толкались, пытались пробиться вперед — туда, где за тройными цепями корниловцев, контрразведчиков и сенегальцев возвышались суда, готовые принять беженцев. Валялись испорченные автомобили, оставленные хозяевами телеги и повозки, бродили бесхозные лошади — казачьи заставы не пропускали гужевой транспорт к причалам, чтобы он не запрудил подъезды. Группами и в одиночку рыскали мародеры. Как навозные жуки, рылись в брошенных чемоданах и узлах, тащили добро в укромные уголки, ссорились и дрались между собой из-за ценной добычи. Среди них Май-Маевский, к своему недоумению, заметил и людей в форме. Впрочем, то, во что они были одеты, вряд ли можно было назвать формой.
Толпы людей вдоль улиц стояли неизвестно сколько часов, а может, и дней: боялись отойти от пристаней, чтобы не потерять очередь. То, что перед ним очередь, Май-Маевский понял не сразу. А поняв, забеспокоился, потому что в этой очереди места у него не было. Он никогда не думал о том, что ему придется стать в очередь для отъезда из России. А подумав, он — кавалер нескольких орденов и георгиевский кавалер, награжденный золотым оружием, английским орденом святых Михаила и Георгия, славный своей храбростью и военными удачами, доводивший полки до Киева, Орла и Воронежа, — испугался. За себя, впервые в жизни. Испугался, что его бросят в Севастополе, куда вот-вот придут большевики, которые, конечно уж, повесят его на первом фонаре.
Не без труда выбравшись из толпы и отойдя подальше, Май-Маевский присел на поломанную скамейку возле парадного въезда богатого дома. Здесь почему-то особо ощутим был пронизывающий, острый ветер, и генерал вновь почувствовал приближение загрудинной боли.
Боль усиливалась, становилась опоясывающей. Май-Маевский почувствовал, как тяжелый, холодный и липкий пот выступает на лбу, шее и спине. .
Генерал откинулся на неудобную чугунную спинку, врезавшуюся ему в позвоночник, и замер, боясь перевести дыхание. Боль будто бы уходила, отпускала, затаивалась. Он коротко вздохнул, испытывая радостное облегчение от пришедшей умиротворяющей опустошенности. Вздохнул еще — глубже, свободнее. Боль окончательно отпустила. Накатывала слабость. Захотелось вздремнуть тут же, на неудобной скамье, на виду сотен проходящих мимо людей. И тут же пришло сильное желание помочиться. Май-Маевский заставил себя встать и побрел за дом, выискивая укромный уголок в глубине разгороженного двора, забитого кладовками и дровяными сараюшками. Забравшись в какую-то грязную щель, генерал с наслаждением справил нужду и, забыв застегнуть ширинку, вновь вышел на улицу.