Ананий Кузовлев обладал живым умом и житейским опытом, который позволял ему безошибочно оценить ситуацию, принять решение. Он не любил спорить и тем более навязывать кому бы то ни было свое мнение. Привык жить своим умом. Имел тайную цель — разбогатеть, стать хозяином небольшого дела. Заветной мечтой его было подсобрать столько деньжат, сколько потребуется для покупки десятка гужевых лошадей на первый случай, чтобы создать контору по перевозкам «Кузовлев и сын», наподобие тех, что имелись в Петербурге.
Денег он не скопил, и сына у него не предвиделось, но красивая вывеска с лошадиными головами, и толстозадые битюги с коротко подстриженными хвостами, с дугами, украшенными бумажными цветами, и телеги-платформы на резиновых «дутиках» виделись ему не раз во сне и наяву. Ради этих сладких снов и не торопился Ананий вернуться в свою слободу, а, провоевав империалистическую на Кавказском фронте, мотался с винтовкой в руках более трех лет на юге, давая мобилизовать себя и монархисту Деникину, и кубанским самостийникам, и анархисту Сашке-Черному-Булыге, и играющему в либерала барону Врангелю. Большевики пересидели всех генералов и претендентов на царский престол. Они выбрасывали теперь из России вроде бы последнего — Врангеля. Где уж тут покупать гужевую контору? Не на турецких же берегах?! Да и на что покупать?! Но генерал и его сын, похоже, тоже у разбитого корыта остались, последнее имущество, что с собой захватить успели, он сам в севастопольском тоннеле выкидывал. Около них ныне не то что не заработаешь — не прокормишься. Тем более в чужих землях... Ананий понимал, разные у них дороги. Надо бы давно оставить бар и пойти своей, но что-то мешало ему сделать это. Совестлив был, да и жаль стало старика, беспомощного, как слепой котенок. Плохой опорой отцу казался ему Белопольский-младший: чувствовал солдат, что отец тому в тягость, говорит сладко, а сердце холодное, бросит он отца, чтоб самому выбраться, уцелеть... Была у Анания еще одна мыслишка — своя, подлая. А ну, как вдруг изменится все и прежний порядок на какое-то время в Крыму установят? И даже не в Крыму, а тут, в Севастополе. И пусть не порядок, а просто начнут офицерские команды подряд всех проверять: кто, откуда, почему? Тут, как дважды два, выяснится: Кузовлев — дезертир, от части отстал, сбежал, значит, с фронта. Тут и поможет ему генерал, отведет беду. Может, и пронесет, пересидит он самое трудное время в управе, пока белые не удерут, а большевики не войдут в город.
И пока Николай Вадимович тщетно доставал пропуска на пароход, старый князь и солдат мирно и подолгу беседовали, испытывая растущую приязнь и, как ни странно, полное взаимопонимание. Старик Белопольский на склоне дней приходил к тому же, что открылось простому солдату за несколько лет войны. И было им радостно оттого, что мысли одного находили полный душевный отклик в другом. Они радовались, забыв о трагичной ситуации, в которой оба оказались. Разговоры начинались о политике, о времени, но это оказывались разговоры о себе.
— Я вот что заметил, — говорил Ананий. — С самого началу в Добрармии неправильно у вас дело пошло. Полковники и капитаны — с винтовками в атаку. Красиво, конечно, но неправильно. Повыбили тех, а на место кто пришел?.. То-то! У них, у красных, говорят, прапорщики армиями командуют. Доказали, что умеют. Факт! Какому прапорщику генералом стать не хочется? Вот и стараются, в хвост и гриву ваших лупят.
— Да, да! Конечно! — вторил Вадим Николаевич. — А наши-то, наши! Недоучки, производящие себя в генералы. Недаром, знаете ли, говорят! «Чтобы сесть в седло, нужна лишь задница, но удержаться в седле — нужна еще и голова». Но были на Руси и настоящие генералы. Полководцы! Суворов, Кутузов. А потом, конечно, Скобелев... ну, Брусилов...
— Брусилов, говорили, будто к большевикам подался? — перебивал, словно невзначай, с настороженным любопытством Ананий.
А Белопольский, застигнутый врасплох, действительно терялся, хмыкал, не находил быстрого ответа.