— То есть? — сразу насторожился Врангель.
— Вы, ваше высокопревосходительство, насколько я успел понять, не считаете для себя обязательным даже сноситься с представителями кубанцев. Признаете ли вы севастопольские наши с вами соглашения?
Врангель понял, что перегнул палку.
— Конечно, — сказал он почти доброжелательно. — Во всяком случае по всем военным делам я намерен сноситься с кубанцами через генерала Фостикова, а по гражданским и политическим — через вашего атамана.
— Я удовлетворен. Вполне.
— Однако я еще раз подчеркиваю — для всеобщего сведения: не время заниматься праздными вопросами, удовлетворяющими чье-то честолюбие. Надо спасать армию, генерал. Не корниловцев, донцов, дроздовцев или кубанцев! Армию — русскую армию, генерал!
— Я понял, ваше высокопревосходительство. Разрешите идти? Желаю здравствовать.
— Честь имею, генерал. Надеюсь, скоро встретимся. — Врангель даже крякнул с досады, когда дверь за Винниковым закрылась. Можно представить, что будет, когда они высадятся: каждый потянет его, главнокомандующего, в свою сторону — все эти монархисты и социалисты, самостийники и анархисты, сторонники Франции, Англии или Германии. Они же разорвут его на части! И как с ними бороться, каким оружием? Кто подчинится ему там, если уже здесь, целиком завися от него, ему смеют не подчиняться?
Врангель отдал несколько распоряжений, понимая всю их бесцельность, и вернулся на крейсер. «Генерал Корнилов» направился к Феодосии.
На пути повстречался перегруженный транспорт «Владимир». С палуб что-то кричали, свистели, раздалось несколько выстрелов. А уже в виду города сблизились с французским миноносцем «Сенегал». Французы передали: были обстреляны большевиками, в порт заходить не рекомендуют, все ли беженцы вывезены — не знают. Врангель приказал остановить крейсер, запросить по радио о положении в Керчи, где грузились пароходы «Мечта», «Поти», «Самара» и другие. Уже к ночи на канонерке «Гайдамак» прибыл посланец генерала Абрамова генерал Кусонский с докладом. Из сообщения Кусонского следовало, что все идет отлично. Врангель понимал: его обманывают, но ехать в Керчь проверять все на месте не хотелось. Заявив, что он выполнил свой долг, Врангель отдал приказ брать курс на Константинополь.
...Отпустив всех подчиненных, Врангель достал дневник и записал твердым почерком с небольшим наклоном вправо: «Спустилась ночь. В темном небе ярко блестели звезды, искрилось море. Тускнели и умирали одинокие огни родного берега. Вот потух последний...» Стремление изъясняться красиво не покидало главнокомандующего даже в самые ответственные моменты его жизни.
Что же касается тех, кто грузился в Феодосии и Керчи, им выпала на долю едва ли не самая тяжелая участь. Задул злой норд-ост. Поднялось волнение на море. Начались аварии перегруженных судов. Пересадку производили на ходу, вблизи берегов, занятых красными. Более трети судов пришлось бросить. Запасы продовольствия кончились на третий день. Пресной воды — на второй. Люди стояли вплотную друг к другу, сидели на ступеньках трапов, в запасных шлюпках, на реях, в угольных ямах. От страшной скученности, качки и отсутствия воды начались повальные желудочные заболевания.
Поход до Константинополя продолжался более недели. Остатки феодосийско-керченской эскадры пришли в Босфор уже тогда, когда все — даже самые большие оптимисты — считали ее погибшей...
6
Все происшедшее за последние дни Андрей Белопольский воспринимал как полную и последнюю катастрофу, происшедшую с Россией, с армией и с ним лично. Он понимал, что это должно было произойти, чувствовал приближение краха, но, оставаясь человеком эмоциональным, к тому же, как ни странно, идеалистом, до последнего момента надеялся, что свершится некое подобие чуда: могучий вихрь сметет большевиков (откуда он явится — с небес, в виде архангелов в белых одеждах с золотыми мечами, или из-за моря, в виде союзнического десанта в форме цвета хаки, — он не знал), и возродится прежняя, привычная жизнь, кажущаяся отсюда, из Крыма, прекрасной и совершенной — сквозь дымку детских воспоминаний, стихов и песен, посвященных тем далеким дням, о которых в избытке рассказывала в каждом крымском ресторане всякая шушера, выдающая себя за поэтов и музыкантов.
Но чуда не произошло. Белая Россия бежала. Это не было исходом — именно бежала! И Андрей чувствовал себя у последней черты. Теряющий целый мир, он бросился искать свою семью, чтобы не оказаться одиноким перед надвигающимися событиями и той новой жизнью, которая шла следом и пугала непохожестью на все то, что он узнал и перечувствовал за свое сравнительно короткое пребывание на грешной земле, включая и фронт. Он кинулся на дачу к деду и не нашел его. Пожалев, что был несправедливо безжалостен к брату и без повода оскорбил его, он наводил справки о Викторе, но все его попытки оказались безрезультатными: в суматохе отступления даже ближайшие сослуживцы Виктора давали самые противоречивые сведения о нем — погрузился на корабль, свалился в тифу, не дойдя до Севастополя, раненым попал в плен к красным...