Врангель откинулся на спинку кресла. Подумал с чувством радости об оконченной огромной работе. Достал брегет. Почти три часа провел в кабинете. Начало положено. А впереди еще непочатый край работы, которую он твердо решил проводить сам, один, не позволяя себе привлекать к Плану даже технических исполнителей, даже тех, в ком был абсолютно уверен. План от «А» до «Я» принадлежал только ему. Он был только его ребенком, ничьим больше!.. Его! Его! Его!
2
Время до ужина и перед сном Врангель обязательно проводил в кругу семьи. Будущее снова будоражило его. Он считал, что мог бы (и должен!) работать больше, несмотря на копившуюся усталость. Но настроение у него выровнялось. Врангель позволял себе теперь в ре-менами со спокойным превосходством участвовать во всех разговорах, поддерживая любую тему, даже нескончаемые воспоминания баронессы Марии Дмитриевны о пребывании в Петербурге среди большевиков, в которых содержался с трудом скрываемый упрек ему, допустившему, что с его матерью могло происходить такое. Врангель намеренно не ложился спать рано: боялся бессонницы, против нее не действовал уже и порошок веронала. Бессонницы боялся панически. Лезли в голову отвлекающие мысли, ненужные воспоминания. Вставал с тяжелой головой, неспособный заняться делом. Приходилось идти на прогулку в лес Камбр и опять терять святое утреннее время, ибо по возвращении хотелось прилечь хоть на полчасика и постараться не заснуть. Короче, плохой сон отнимал у него утро совершенно, а вслед за утром ломался и весь дневной распорядок. В такие дни обед приносили ему в кабинет. Порядки в своем доме единолично определяла баронесса Мария Дмитриевна. Жена — Ольга Михайловна — вольна была распоряжаться временем по собственному усмотрению. Впрочем, на ней, естественно, лежали и определенные обязанности по уходу за детьми и их воспитанию. Петр, ставший уже почти совершеннолетним, готовивший себя по настоянию отца к военной карьере, правда, не очень и нуждался в ее поучениях. Он был аккуратен, тверд в своих устремлениях, замкнут — полностью перенял отцовский характер. Елена, очень повзрослев и похорошев за последний год, несколько беспокоила мать: Ольга Михайловна во всем узнавала самое себя — такая же порывистая, на грани экзальтации, с быстро меняющимся настроением, любящая природу, добрая к людям, постоянно выдумывающая себе кумиров, которым готова была беззаветно служить и поклоняться. Елена много и бессистемно читала, -книги заставляли ее то слишком радоваться, то беспричинно печалиться. Она оказалась способна и к языкам, ей давались легко и английский, и французский, и латынь, но занималась девочка неохотно, предпочитая приготовлению уроков вышивание и рисование акварелью бесконечных пейзажей.
Бабушка вечерами занималась воспитанием внуков: читала вслух уже написанные и обработанные Котляревским те части из своих воспоминаний, которые считала готовыми к публикации. Ольга Михайловна слушала с неподдельным интересом, поражалась, пугалась, восторгалась силой духа свекрови. Врангель не любил этих долгих и бесцельных для себя посиделок: в каждой строке ему слышался упрек матери — не позаботился вовремя, бросил, не вывез из большевистского плена, где каждую минуту она подвергалась смертельной опасности. Как-то Врангель намекнул матери, что очень устал и чувствует себя неважно, но Мария Дмитриевна так выразительно холодно и надменно посмотрела на него, что он осекся и уже никогда не искал новых предлогов ускользнуть от ежевечерних чтений, обязательных для семьи, точно молитва, и лишь успокаивал себя надеждой, что должна же кончиться когда-то и ее одиссея. Надо сохранить выдержку, не вмешиваться, даже не пытаться исправить некоторую неточность изложения, помочь ей уточнить хотя бы известные всем даты. Надо слушать. Или делать вид, что слушаешь. Мемуары — ее личное дело. Когда заканчивался вечерний чай и прислуга убирала посуду, Мария Дмитриевна доставала свой гроссбух, — как окрестил сын толстый альбом в сафьяновом переплете с медной застежкой, предназначенный для салонных любовных стишков, — надевала пенсне и начинала чтение ровным бесстрастным голосом, адресуясь демонстративно к Петру, Наталье и Елене.
«Я вставала в семь часов и направлялась за кипятком в чайную, — долетал до него ровный, какой-то железный голос матери. — Пила ржаной кофе с куском ужасного хлеба и шла на работу в музей города, что расположился в Аничковом дворце. Чулок у меня не было, ноги обматывала тряпками. Хорошо, сначала удалось купить калоши, а потом выменять их на сапоги. Обедала в общей столовой, вместе с курьерами, уборщицами, метельщиками. Ела всяческую бурду: воблу, иногда чечевичную похлебку — оловянной ложкой из оловянной миски... («Все какие-то мелочи, — машинально отмечал про себя Врангель. — Тряпье, вобла, миски, ложки. Недостойно матери главнокомандующего! Надо бы сказать, чтоб Котляревский выбросил, не забыть!») ...В пять часов возвращалась домой, топила печь, ужинала вареным картофелем — шесть штук за двести пятьдесят рублей, — чинила тряпье. («Опять тряпье!») В субботу мыла пол, в воскресенье стирала обмороженными руками. Сама таскала дрова, выносила помои, сидела на тумбе у ворот дома обычно с десяти до часу ночи, как и другие жильцы. Однажды председатель домкома, явившись и увидев портрет моего сына в военной форме, приказал немедля убрать «генерала», иначе он донесет в ЧК. Бог меня хранил. И хотя я потеряла два пуда веса, была желта, как воск, руки обморожены, ноги ослабли, глаза видели плохо — в свои шестьдесят лет я ни разу не болела... («все о том же — о своих обывательских интересах и мелочах. Надо решительно указать Котляревскому: как буду выглядеть я, когда подобные «мемуары» появятся в Европе, подписанные баронессой Врангель!») ...Едва обстановка в городе стала особенно опасной, я оставила квартиру и переехала к подруге, которая, в свою очередь, опасаясь за свою жизнь, перебралась к бывшей подруге. Я осталась в квартире одна. Три месяца денег никому не платили. Ни еды, ни керосина, ни свечей...»