Основная работа проходила за столом. День композитора был строго распределен. Утром сочинение, днем занятия в консерватории, часам к шести вечера возвращение домой. «Я буду несчастным человеком, если не отдохну хоть 20 минут», — говорил он обычно в это время. И точно через 20 минут вставал свежий, повеселевший, и вновь принимался за работу — правку корректур, переписку набело, и так до часу ночи. Иногда вечерние занятия отменялись — в случае концерта, интересного спектакля, ученического вечера или же приглашения в гости, что бывало не часто.
Мало знакомым с жизнью композитора такой строгий распорядок мог казаться слишком педантичным. Сочинение музыки, говорили они, требует вдохновения, а его не закажешь на определенные часы от 7 до 12 утра. Но и Чайковский говорил о каждодневном труде музыканта, который обязан заниматься своим искусством «так же, как сапожник тачает сапоги». Если бы Римский-Корсаков не работал так систематически, он никогда не создал бы так много музыки. На самом деле, особенно в период увлеченности работой, творческая мысль композитора почти не выключалась. Мысли часто овладевали им даже во время разговора. Перерыва в творчестве Римский-Корсаков не любил. Летом, освобождаясь от педагогической работы, репетиций, концертов, он еще больше времени отдавал творчеству. Особенно любил сочинять в деревенской глуши, в аллеях парка.
В 1883 году Римского-Корсакова пригласили в капеллу, и он сразу понял, что преподавание в теоретических классах было поставлено очень плохо. Ни обучение мальчиков-певчих, ни их воспитание никого не беспокоили. Безграмотных маленьких певчих, забитых и невоспитанных, ждала печальная участь. Когда они взрослели и теряли голос, их увольняли, так и не приученных к труду.
В новом преподавателе дети почувствовали друга. Не жалея времени, он занимался с ними и теорией, и учил играть на рояле, и петь сольфеджио, организовал оркестр, которого в капелле никогда до того не было. Его высокая фигура в нескладном костюме, казалось, сразу возникала в нескольких местах. Он работал не как чиновник, а как энтузиаст, увлеченный своим трудом. «Благодаря увлечению дело становилось живым и как все живое, росло с каждым днем… Такое положение создало около главного руководителя ряд второстепенных — мелких или более заметных сотрудников. Последние появились как-то сами собой в виде помощников библиотекаря, переписчиков нот, лиц для разнообразных поручений или только для побегушек. Большая часть перечисленных ролей исполнялась воспитанниками… Всякая работа встречала со стороны Николая Андреевича справедливую, беспристрастную оценку: не было любимцев и нелюбимых, покровительствуемых и преследуемых… Чтобы получить точное понятие об оригинальной простоте его обращения, достаточно было хоть раз видеть Николая Андреевича во главе шумной массы ребят разного возраста в оркестровом классе», — вспоминал один из воспитанников капеллы В. А. Соколов.
Он любил молодежь. В его операх почти все герои юны. И молодежь отвечала ему глубокой любовью. Она видела в нем гениального представителя «Могучей кучки». В студенческих кружках, ставивших своей задачей «пропагандировать демократическое искусство; которое должно стать рано или поздно достоянием широких масс», его сочинения горячо обсуждались, разучивались, исполнялись.
Близость к передовой молодежи, ее энтузиазм в свою очередь влияли на композитора, поддерживая прогрессивность его взглядов. Это ярко выразилось в событиях 1905 года.
Этот год начался расстрелом мирной демонстрации доверчивых ходоков к царю-батюшке. Жестокая расправа оказалась последней каплей, переполнившей чашу народного терпения. По всей России начались забастовки, революционные выступления.
Казалось, что Петербургская консерватория, находившаяся под опекой великих князей, далекая от общественной жизни, должна остаться равнодушной к трагедии Кровавого воскресенья. На самом деле консерватория горячо откликнулась на эти события. Через несколько дней после бесчеловечной расправы учащиеся консерватории услышали рассказ очевидца. Ученик-корнетист, состоявший на военной службе, хвастался, что участвовал в разгоне демонстрантов. Возмущенные студенты потребовали его исключения. Требование студентов выражало естественное негодование и нашло поддержку у ряда преподавателей. Дирекция взяла негодяя под свою защиту. И это только усилило всеобщее возмущение и дало повод вылиться давно накопившемуся чувству протеста. Студенты объявили забастовку протеста против зверств царского правительства. Участникам сходки грозили увольнение из консерватории, аресты, высылка из Петербурга.
Римский-Корсаков не был революционером, но он глубоко понимал правоту учащихся. Он любил студенческую молодежь, хорошо знал многих, живо интересовался не только своими учениками, но и учениками Лядова, Глазунова, Соколова — своих друзей и товарищей — и даже талантливыми учащимися исполнительских классов.
Вначале он пытался воздействовать на директора консерватории Бернгарда: «Чего ты достигнешь, — писал Глазунов от своего и Римского-Корсакова имени, — передав список гг. генералам с орденами и лентами на груди… Конечно, генералы не примут сторону молодежи;.они донесут в главную дирекцию, где найдут полное сочувствие и которая даст ход делу в самые высшие инстанции. Правительство наше боится забастовок, а до нашей консерватории ему дела нет: оно радо будет закрыть ее». Это письмо осталось без внимания. Стремясь сорвать забастовку, дирекция потребовала от профессоров и преподавателей возобновления занятий, вызвала полицию. На площади перед консерваторией «появились конные городовые, наезжавшие на нас с издевательствами и нахлестыванием нагайками», — вспоминал один из участников забастовки, впоследствии замечательный композитор М. Ф. Гнесин.
Начались аресты. В тюрьму посадили более ста учащихся. Стало ясно, что протесты и переговоры с дирекцией консерватории бесполезны, и Римский-Корсаков обратился к общественному мнению страны. В открытом письме, напечатанном в газете «Русские ведомости», он писал: «Забастовавшие ученики предоставлены распоряжению полиции, а не забастовавшие — охраняемы ею же. Возможно ли правильное течение занятий при подобных условиях? Я нахожу его невозможным, то же находят и многие другие преподающие… Возможен ли какой-либо успех художественно-музыкального дела в учреждении, где постановления художественного совета не имеют значения… в учреждении, совершенно равнодушном к участи своих учеников в вопросах воспитания. Все вышеприведенные положения устава и действия консерваторской администрации я нахожу несвоевременными, антихудожественными и черствыми с нравственной стороны и считаю долгом своим выразить свой протест».
За это письмо Римский-Корсаков был немедленно уволен из консерватории. Такая несправедливость возмутила бы общественность, если бы относилась даже к любому рядовому профессору. Увольнение же Римского-Корсакова, прославленного композитора, вызвало взрыв возмущения. Эта весть взволновала всю Россию. Даже те, кто не имел никакого отношения к искусству, не остались равнодушными. Результатом стало множество статей, коллективных посланий, телеграмм, писем. Все гневно осуждали «музыкальных чиновников» и приветствовали в лице Римского^ Корсакова «независимого гражданина и гениального художника».
«Итак, наша консерватория оказалась отставленной от человека, имя которого составляет нашу гордость и пользуется европейской славой», — писала газета «Русь». Особенно страстной была статья В. В. Стасова. Великий музыкальный критик завершил ее такими словами: «Глинку разные «распорядители» сглодали и замучили, Мусоргского и Бородина — тоже, Балакирева — тоже; теперь дошло дело до Римского-Корсакова. Какое отвращение! Какой стыд!»