А. Н. Серов оставил в своих воспоминаниях выразительный портрет Глинки того времени: «Брюнет с бледно-смуглым, очень серьезным, задумчивым лицом, окаймленным узкими, черными, как смоль, бакенбардами; черный фрак застегнут доверху; белые перчатки; осанка чинная, горделивая…
Как все истинные артисты, Глинка был темперамента, по преимуществу, нервного. Малейшее раздражение, тень чего-нибудь неприятного вдруг делали его совсем не в духе; среди общества, которое было не по нем, он, даже приневоливая себя, решительно не мог музицировать. Напротив, в кругу людей, искренне любящих музыку, горячо ей сочувствующих… более далеких от условного, холодного этикета и пустой церемонности великосветских гостиных, Глинка дышал свободно, свободно весь отдавался искусству, увлекал всех, потому что сам увлекался, и чем дальше, тем больше увлекался, потому что увлекал других».
Только в середине 1840 года Глинка снова принялся за «Руслана». Осенью 1841 года работа над оперой пошла быстрее, и к весне 1842 года она была почти совсем готова, а 27 ноября 1842 года состоялось ее первое представление, принесшее автору ряд чувствительных огорчений. Премьера «Руслана и Людмилы» была приурочена к шестилетней годовщине постановки первой оперы Глинки — «Жизнь за царя» («Иван Сусанин») — и состоялась на той же сцене Большого театра в Санкт-Петербурге и в то же число (9 декабря), что и «Жизнь за царя».
Публике и высшему обществу опера не понравилась. Император Николай I после IV акта демонстративно вызвал одного декоратора Роллера и уехал, не дождавшись конца. «Знатоки» объявили оперу «неудавшейся», артисты обижались за «неблагодарные» партии, а Ф. Булгарин открыл против нового произведения Глинки целую кампанию в своей «Северной Пчеле».
Сейчас, когда опубликованы материалы, касающиеся работы Глинки над оперой — ее план, письма композитора к либреттисту В. Широкову, не говоря уж об автобиографических записках композитора, — трудно понять, как можно было упрекать Глинку в беспечности по отношению к созданию либретто. А такие упреки раздавались со стороны современников композитора, да и позже: «Либретто сочинялось почти без предварительного, строго обдуманного плана, писалось по клочкам и разными авторами», — писал в свое время А. Серов. Надо признать, однако, что поводом для такого представления о работе над оперой послужили в какой-то мере слова самого Глинки. Вот что он писал в своих «Записках»: «В 1837 или 1838 году, зимою, я однажды играл с жаром некоторые отрывки из оперы «Руслан». Н. Кукольник, всегда принимавший участие в моих произведениях, подстрекал меня более и более. Тогда был там между посетителями Константин Бахтурин; он взялся сделать план оперы и намахал его в четверть часа под пьяную руку, и вообразите: опера сделана по этому плану! Бахтурин вместо Пушкина! Как это случилось? — Сам не понимаю». Надо сказать, что на этом участие Бахтурина (если верить Глинке, что это его план) и закончилось. Сохранившиеся планы и материалы самого Глинки со всей очевидностью доказывают его кропотливую работу над малейшими деталями сюжета. И можно согласиться с В. Стасовым, утверждавшим, что «никогда еще никакой композитор более Глинки не заботился о либретто и всех его подробностях, начиная от самых крупных и кончая самыми мелкими, и никогда никакой композитор не представлял менее Глинки чего бы то ни было произволу и вкусу своего либреттиста».
Ответом недоброжелателям Глинки стала статья В. Ф. Одоевского. Он писал в ней: «О, верьте мне! На русской музыкальной почве вырос роскошный цветок — он ваша радость, ваша слава. Пусть черви силятся вползти на его стебель и запятнать его, — черви спадут на землю, а цветок останется. Берегите его: он цветок нежный и цветет лишь один раз в столетие».
Успех оперы на премьере был весьма скромным. «Первый акт прошел довольно благополучно, — вспоминал впоследствии Глинка. — Второй акт прошел также недурно, за исключением хора в голове. В третьем акте Петрова — воспитанница (замечательная певица Анна Петрова в день премьеры была нездорова, и ее заменяла молодая певица, тоже по фамилии Петрова — Анфиса) оказалась весьма слабою, и публика заметно охладела. Четвертый акт не произвел эффекта, которого ожидали. В конце же 5-го действия императорская фамилия уехала из театра. Когда опустили занавес, начали меня вызывать, но аплодировали очень недружно, между тем усердно шикали, и преимущественно со сцены и оркестра. Я обратился к бывшему тогда в директорской ложе генералу Дубельту с вопросом: «Кажется, что шикают; идти ли мне на вызов?» — «Иди, — отвечал генерал. — Христос страдал более тебя». Отъезд царской семьи до окончания спектакля, конечно, не мог не сказаться на приеме оперы у публики. Тем не менее, в первый сезон своего существования опера прошла в Петербурге 32 раза. Примечательно в связи с этим, что Ф. Лист, посетивший Санкт-Петербург в 1843 году, засвидетельствовал Глинке, что в Париже опера тоже была дана 32 раза.
Для сравнения: «Вильгельм Телль» в первый сезон в Париже был дан 16 раз.
Подлинный манускрипт оперы — автограф Глинки — не сохранился. В 1894 году В. П. Энгельгардт писал М. Балакиреву: «Полной автографной партитуры «Руслана» никогда не существовало. Глинка писал эту оперу небрежно. Отдельные номера посылались им в театральную контору для переписки, оттуда не возвращались и там пропадали. Все, что уцелело от «Руслана», было собрано мною в разное время и в разных местах и хранится ныне в императорской Публичной библиотеке вместе со многими автографами нашего гениального композитора, подаренными мною библиотеке». Единственный экземпляр партитуры — тот, что принадлежал театральной дирекции и служивший для первой постановки оперы под руководством самого Глинки, к несчастью, сгорел при пожаре театра-цирка (ныне Мариинского театра) в 1859 году. В восстановлении партитуры «Руслана» по просьбе сестры композитора Л. И. Шестаковой принимали участие Н. А. Римский-Корсаков, М. Д. Балакирев и А. К. Лядов.
Глинка использовал оркестровый прием подражания гуслям, арфа пиццикато и фортепиано, — который взяли на вооружение другие композиторы, в частности Н. А. Римский-Корсаков в «Снегурочке» и «Садко».
Опера, выдержавшая — все-таки в течение, одной зимы 32 представления, в конце концов, в 1846 г. была снята со сцены, чтобы снова появиться на ней лишь через 13 лет, уже после смерти. Глинки.
Конечно, новаторство Глинки не было полностью оценено современниками. Высокопоставленные слушатели на премьере шикали и свистели. Великий князь своих адъютантов вместо гауптвахты отправлял в театр на представления «Руслана и Людмилы». Но сам Глинка говорил; «Я верю, что пройдет время, может, сто лет, и мою оперу поймут и оценят». Он был прав!
Глинка был огорчен, замкнулся в себе и снова начал прихварывать. Постоянная травля, сопровождавшая его после постановки «Ивана Сусанина», подорвала его здоровье. Он не мог оставаться в Петербурге, тем более, что и семейная жизнь его сложилась неудачно.
Вскоре он опять собрался за границу, сначала в Париж. Культурная жизнь французской столицы потрясала. Это было время Бальзака, Гюго, Жорж Санд, Шопена и Листа. Эту вторую поездку совершал уже зрелый мастер, ставший мэтром русской композиторской школы. Здесь композитор познакомился с Берлиозом и дал даже концерт из своих сочинений. После этого концерта Михаил Иванович писал матери: «Я первый русский композитор который познакомил французскую публику со своим именем и своими произведениями, написанными в России и для России». Успеху способствовала известная статья Берлиоза «Михаил Глинка», в которой впервые музыкальный гений Глинки получил верную и лестную оценку от величайшего музыкального гения Франции.