— А он этого тогда не знал. Мы встретились десять дней назад. Иду я по Хеймаркету и уголком глаза вижу позади себя типчика, ну и хлопнулась на него без чувств. Сечешь?
— Ты все еще работаешь по этой части?
— Так у меня ж это лучше всего получается, разве нет?
Шимп кивнул. Дора Моллой — Обморочная Дора для друзей, — бесспорно, была художницей высокого класса в своей отрасли ремесла. Она имела обыкновение падать в обморок на руки солидных прохожих на людных улицах и обчищать их карманы, пока они наклонялись, чтобы оказать ей помощь. Всемирный труд слагается из многих самых разных усилий.
— Ну, тут я вижу, что это Елей, и мы пошли перекусить, мило так поговорили, а мне этот мальчик всегда нравился, и обоим нам в Лондоне было вроде как одиноко', ну, мы и сочетались. А теперь я совсем извелась.
— Чего это ты? — осведомился мистер Твист.
— Ладно, слушай. Вот что случилось: вчера этот чертов Елей уходит после ужина и заявляется домой в четыре утра. В четыре утра, сечешь? А мы поженились всего два дня назад. Ну, если он думает, будто молодая новобрачная будет терпеть такие штучки в самый, можно сказать, разгар медового месяца, так он очень и очень ошибается.
— А ты что сделала? — осведомился мистер Твист сочувственно, но с легкими обертонами того праведного самодовольства, которое в подобные моменты охватывает холостяков.
— Много чего. А он все пытался себя алибировать и такое наплел… Эту историю сейчас разберет большое жюри, и разберет досконально… Шимп, ты когда-нибудь слышал про типа по фамилии Фингласс?
Теперь в мистере Твисте проскользнуло что-то от свидетеля, который предпочел бы не давать показаний, но после секундного колебания он ответил:
— Еще бы!
— Ах так! Так кем он был?
— Великим, — сказал Шимп, и в его голосе прозвучало благоговение. — Одним из самых великих, вот кем был старина Финки!
— А в чем великим? Чего он такого сделал?
— Ну, случилось это еще до твоего времени, да к тому же здесь, а не там, и потому ты об этом могла и не слышать, но он заграбастал парочку миллионов долларов из Ново-Азиатского банка.
На миссис Моллой это, бесспорно, произвело впечатление. Грозная суровость ее облика словно чуть поблекла.
— Вы с Елеем имели с ним дела?
— Еще бы! Мы были самыми его верными друзьями.
— Он жив?
— Нет. Недавно дал дуба в Буэнос-Айресе. Миссис Моллой задумчиво покусала нижнюю губу.
— Хм, выходит, что Елей не так уж и врал. Слушай, Шимп, пожалуй, будет лучше, если я все тебе выложу. Когда я устроила Елею головомойку, что он всю ночь где-то шлялся, он начал плести что-то про письмо от типа, с кем дружил прежде, по фамилии Фингласс, написанное на его смертном одре, и там говорилось, что этот тип Фингласс так и не попользовался деньгами, которые загреб из этого Ново-Азиатского банка, по той причине, что быки у него на хвосте сидели, и ему пришлось их так и оставить в каком-то доме в каком-то пригороде. И он сообщил Елею, где этот дом, и Елей божится, что он задержался, потому что обыскивал дом. Так вот: я хочу знать, правду он говорил или смылся в какой-нибудь из этих новых раззолоченных ночных клубов, развлекался с девочками, а меня обманывает?
Вновь мистера Твиста как будто удручила необходимость свидетельствовать в пользу человека, явно ему неприятного. И некоторое время он боролся со своими чувствами.
— Да, это правда, — сказал он наконец.
— Но ты послушай. Что-то тут не складывается. Если этот тип Фингласс хотел, чтобы Елей заполучил деньги, чего он столько времени тянул и не писал ему?
— Надеялся, что сумеет сам сюда пробраться и забрать деньги, а то почему же? Он только успел приехать в Аргентину, как и там вляпался, ну его и посадили прохладиться за решеткой. А когда он вышел, то еле успел написать это письмо — и амба.
— Ты-то откуда знаешь?
— Финки написал и мне.
— Да неужели? Ну и еще одно не складывается: раз он все-таки собрался сообщить Елею про деньги, почему не объяснил, где они? Ну, под половиком, или в трубе, или еще где-то, вместо того чтобы он по всему дому играл в «тепло — холодно» и всякое такое прочее?
— Потому что, — с горечью ответил мистер Твист, — Елей и я были оба его товарищами и он хотел, чтобы мы разделили деньги поровну. А чтобы мы обязательно объединились, Елею он написал, где дом, а мне — где в этом доме тайничок.
— Так, значит, вам надо только обменяться сведениями, и дело в шляпе?! — воскликнула Долли, широко раскрыв глаза.
— Да, только.
— Так чего же вы тянете?
Мистер Твист фыркнул. Классифицировать фырканья непросто, но этот звук любой эксперт сразу определил бы как фырканье безнадежности, порожденной созерцанием бездны, до которой способна опуститься человеческая натура.
— Потому что, — сказал он, — Елей, жмурик тупоголовый, думает, что может меня надуть и прикарманить все сто процентов.
— Что?! — вскричала миссис Моллой с законной супружеской гордостью. — Неужто мой миленький плешивчик додумался до такого! Вот уж не подумала бы, что у него хватит ума сообразить что здесь к чему!
Мистер Твист не разделил ее безыскусного ликования.
— Много ему будет от этого толку, — сказал он кисло.
— Два миллиона шуршиков, вот что ему от этого будет, — возразила Долли.
— Два миллиона ноликов! Деньги запрятаны в месте, где ему их и за сто лет не отыскать.
— Ты мне очки не втирай, Шимп Твист, — объявила Долли, глядя на него с холодной брезгливостью принцессы, узревшей хлебного червя. — Если он будет искать, так рано или поздно…
Она умолкла. Дверь открылась, и в нее вошел мужчина средних лет с красивым, благообразным, бесхитростным лицом, дышащим прямодушием. При виде него глаза Шимпа Твиста воинственно сощурились, но Долли кинулась в его объятия с воплем раскаяния.
— Елейчик, милый! Как я была к тебе несправедлива!
У новоприбывшего был вид человека, изнемогающего под бременем нестерпимых невзгод, однако такой прием как будто слегка облегчил это бремя.
— Да ладно, радость моя, — сказал он, прижимая ее к груди.
— Я обидела моего ангельчика?
— Ну-ну, овечка моя сахарная!
Шимп Твист созерцал эту тошнотворную сцену супружеского примирения угрюмым взглядом.
— Кончайте лизаться, — буркнул он.
— Шимп мне все рассказал, кукленыш, — продолжала миссис Моллой. — Я все про деньги знаю, и ты продолжай их искать в одиночку. Я не против, чтобы ты уходил хоть каждую ночь, и возвращайся как хочешь поздно.
Это было великодушное разрешение, и многие мужья были бы за него глубоко благодарны, но Елей Моллой лишь улыбнулся кривой, вымученной улыбкой невыразимой печали.
— Все кончено, булочка моя сладенькая, — сказал он. — Мертво, безнадежно. Нам все-таки придется принять Шимпа в долю, лапонька. Я пришел сюда открыть мои карты.
В комнате воцарилась напряженная тишина. Миссис Моллой смотрела на мужа в ужасе. А Шимп вовсе ошалел. Теория, что его старый товарищ изменил свои намерения, что его совесть, было замешкавшаяся, наверстала упущенное и заставила его раскаяться в попытке надуть друга, — эта теория не выдерживала никакой критики в своей нелепости. Елей Моллой был не из тех, кому внятен голос совести. Шимп, изучая киномелодрамы, однажды видел фильму, в которой жестокосердый персонаж стал другим, послушав церковный орган, но он хорошо знал мистера Моллоя и не сомневался, что, заиграй у него над ухом разом все органы всех лондонских церквей, он только обругал бы чертов шум.
— Дом сняли, — уныло сказал Елей.
— Сняли? О чем ты?
— Арендовали.
— Арендовали? Когда?
— Я услышал об этом сегодня утром. В салуне на Флит-стрит. Входят двое, и один говорит другому, что вот сейчас арендовал эту берлогу.
Шимп Твист испустил немузыкальный смех.