— Далеко ли до Иерусалима? — задал я третий вопрос, уже держа наготове четвертый.
— Неблизко, — своей добродушной улыбкой свидетельствуя о весьма значительном расстоянии, отвечал монах.
— Ты можешь крестить меня? — скорее потребовал, нежели спросил я.
— Я не могу, — покачал головой молодой монах. — Отец Авель может.
— Где он? — спросил я, примечая, что пыльные вихри над перевалом стали гораздо виднее и, значит, ближе.
— У нижнего колодца, — отвечал монах. — Ты уже стоишь на дорожке, брат, иди по ней и никуда не сворачивай.
Я не пошел, а помчался во всю прыть, и, миновав ворота, в несколько прыжков достиг круглого колодца и старца, немало удивленного моей резвостью и моим решительным видом.
— Святой отец! Умоляю вас, крестите меня без промедления! — воззвал я к нему, видя, что маленький колодец полон воды едва не до краев. — Я верую в Господа Иисуса Христа! Прошу вас, свершите великое таинство прямо здесь.
— Сын мой, — изумленно отвечал монах, — я с радостью приму тебя в лоно истинной веры и Церкви Христовой, но желал бы предварительно поговорить с тобою, узнать о тебе хоть немного. К чему такая спешка?
Пыльные вихри поднялись из-за переката, и полдюжины черных всадников явились прямо над нашими головами на расстоянии всего в тысячу ударов взволнованного сердца.
— Святой отец, мне угрожает смертельная опасность, — стараясь овладеть своими чувствами, хладнокровно сообщил я монаху. — Страшная отрава проникла в мое сердце. В любой миг бездна может разверзнуться подо мною, и моя душа навеки затеряется во тьме. Я умоляю вас не медлить.
Наконец старый монах поддался на мои уговоры, и я, произнеся Догмат веры, прыгнул с его позволения прямо в колодец.
— Если ты начнешь тонуть, сын мой, я, чего доброго, не успею удержать тебя, — озабоченно заметил старик.
— Я нырял в колодцы всю свою жизнь, — отвечал я, не в силах сдержать радость.
И вот монах властной рукой дважды погрузил меня в холодные воды, произнося священные слова:
— Во имя Отца… и Сына…
Но едва он собрался погрузить меня в третий раз, как рука его дрогнула, и я похолодел не от подземных вод, а от ужаса, заметив черное оперение стрелы, вонзившейся ему в шею.
Губы монаха немо выговаривали последнее слово Истины — и тогда я крепко прижал обеими руками его ладонь к своему темени и, погружаясь в воду, громко изрек своими собственными устами:
— …и Святого Духа… я нарекаю себя именем Джорджио. Аминь.
Рука благочестивого старца соскользнула с моей головы, и я, выскочив в тот же миг из водяного столпа, увидел всех шестерых, чьи вороные кони, окружив колодец, уже остановили свой страшный бег.
Их предводителем был не кто иной, как мой брат Тибальдо Сентилья.
Старый монах уже был мертв.
Я бережно обхватил руками его голову и поднял глаза на моего флорентийского родича.
— Что же ты сделал, брат мой?! — только и проговорил я.
— Увы, брат, — тяжко вздохнул он, спустившись с седла; искреннее помрачение духа было отражено на его лице, — непростительная оплошность. Я получил известие, что ты в большой опасности. Мы торопились сюда и в спешке предположили, что тебя смирили тайным словом и хотят утопить. Эти проклятые камни, — со злостью добавил мой брат, указывая на гранитные глыбы, громоздившиеся поодаль. — Они мешали глазам. И этот проклятый колодец не понравился мне, как только я увидел его издалека. Мне показалось, что я сам когда-то уже тонул в нем то ли во сне, то ли наяву.
— Тонул, спасая ближнего своего, не так ли? — вопросил я, более ничему не удивляясь.
— Не помню, — пожал плечами Тибальдо Сентилья, кусая губы и присматриваясь к старику, пораженному стрелой. — То был неясный сон. Кажется, так оно и было. Я покаюсь, брат. Я закажу для него самую дорогую гробницу и пожертвую монастырю весь свой годовой доход. Им хватит этих денег, чтобы не голодать еще двести лет.
Мысленно я попросил прощения у старого монаха, а потом вырвал из его шеи смертоносное жало и переломил древко пополам.
— О Фьямметте не беспокойся, брат, — виноватым голосом добавил Сентилья. — Я уже избавил ее от всех опасностей.
Мы с Фьямметтой часто молимся, чтобы Господь пощадил душу моего гордого и несдержанного брата. Может быть, на Страшном Суде ему в пользу зачтется хотя бы то, что вел он все свои денежные дела, если порой и запутанно, то всегда честно.
Великое египетское богатство не принесло ему счастья. Спустя три года, миновавшие с того дня, когда мы встретились у последнего колодца, мой брат Тибальдо Сентилья поднял в родной Флоренции мятеж, намереваясь узурпировать власть и водрузить на свою горячую голову корону флорентийского правителя. Однако рукою палача его голова была отсечена от тела. Казнь произошла на площади, перед собором Санта Мария дель Фиоре.
Ту часть египетского наследства, которой я мог воспользоваться с позволения шейхов, иоаннитов и прочих тайных сил мира сего, мы с Фьямметтой пожертвовали на постройку двух монастырских домов призрения — одного для сирот, а другого для душевнобольных, — ибо мы теперь хорошо знали, что можно прожить без памяти и даже без имени, но нельзя прожить без любви и молитвы.
Спустя семь лет после дня моего радостного, но печального крещения, в один из тихих вечеров раздался стук в двери нашего дома.
Привратник сообщил нам, что внизу дожидается какой-то человек, по одежде иноверец, со свертком в руках.
Мы вместе с Фьямметтой спустились вниз, и, как только дверь открылась передо мной, я невольно приветствовал пришельца словами арабского наречия:
— Здравствуй, средоточие мудрости, Хасан Добрая Ночь!
Старец, удивительно похожий на шейха джибавиев, совершил учтивый поклон и ответил:
— С того священного дня, когда великий шейх Хасан Добрая Ночь, да снизойдет на его душу благословение Аллаха, соединился с Единым, прошло уже семь лет.
— Посмотри, какой прелестный ребенок! — привел меня в чувство возглас Фьямметты.
Только теперь я заметил, что старец, пришедший с Востока, держит на своих руках младенца.
— Вот сын твоей сестры, господин мой, и твоего двоюродного брата, — изрек он.
Великая радость и великая тревога, словно китайская гармония стихий, поделили поровну мое сердце. Мне было известно, что выкованное и закаленное ассасинами тело Акисы никак не могло смириться с новым предназначением: уже шесть лет они с рыцарем Эдом ждали ребенка, и вот несколько месяцев от них не поступало никаких вестей.
— Твоя сестра, господин мой, умерла спустя день после родов, — от кровотечения, — спокойно сообщил чужестранец.
Фьямметта вскрикнула и закрыла лицо руками.
Тяжелое предчувствие не обмануло меня. Я обернулся к Фьямметте и тихо сказал ей:
— Они прожили вместе семь лет. Они жили долго и счастливо.
— Долго и счастливо, — сдерживая рыдания, повторила за мной Фьямметта.
— Твой двоюродный брат, господин мой, просил тебя принять их ребенка, — добавил джибавия.
— Какое имя дано ему? — спросил я.
— Твой двоюродный брат, господин мой, — отвечал старец, — просил тебя дать имя младенцу. Он также просил передать, что, если ты, господин мой, захочешь отыскать его, то следует держать путь на Рас Альхаг.
— Он похож на тебя, Джорджио, — услышал я голос Фьямметты и принял на руки самое драгоценное сокровище нашего Ордена.
И вот, ощутив руками крепкую ткань, я невольно присмотрелся к ней и наконец постиг, что младенец завернут в белоснежный, хотя и сильно обгоревший по краям, плащ рыцаря-тамплиера.
ПРИМЕЧАНИЯ
акынджи — отряды налетчиков из кочевых племен Малой Азии, в средние века грабившие селения и караваны.
Алаэддин Кейкубад (ум. 1236) — султан румского государства сельджуков, при котором оно достигло наивысшего процветания.
альбигойцы — участники еретического движения, охватившего в основном ремесленные круги Южной Франции в XII — XIII веках и частично распространившегося на местную аристократию. Политическая идеология секты, доступная для широких масс — борьба с католической церковью, отмена церковного землевладения и десятины, — являлась внешним проявлением духовной идеологии ее тоталитарного руководства, исповедывавшего дуалистические взгляды о равенстве сил Добра и Зла и видевшие свободу личности прежде всего в уничтожении всех человеческих норм общежития в материальном мире, который находится во власти демонических сил. Секта осуждена Вселенским собором 1215 года и разгромлена в Альбигойских войнах.