— Мудрый визирь! — обратился к нему султан, повернув голову. — Неужели и ты хочешь удивить нас какими-нибудь чудесами?
— Всемогущий Аллах! — вновь воскликнул новый визирь нового султана и протянул ко мне руки. — Да ведь это ни кто иной, как мой любимый племянник, потерянный много лет назад и уже оплаканный, как мертвец. Аллах всемилостив! Он послал мне мальчика в такой радостный день. Доброе предзнаменование, великий царь!
Старец, пошатываясь, спустился со ступеней и обнял меня с такой искренней радостью, что я и сам едва не расплакался, хотя, увы, не мог вспомнить своих кровных уз. К тому же. я так свыкся с чудесами, что не удивился бы, если бы меня самого признали султаном. Впрочем, не стану лукавить: я был счастлив, потому что для счастья нашлись все причины,
— Воистину Аллах всемогущ, — изрек султан. — Ты прав, визирь. Эта неожиданная находка может быть добрым предзнаменованием того, что мой халат не пропадет даром. Вот воин, достойный принять его на свои плечи. Тот, кто любит меня, пусть одарит юношу от всего сердца. Он долго странствовал, перенес много тягот, поэтому нуждается во многом.
Не успел я перевести дух, как оказался погребен под горой сокровищ, роскошных одежд и оружия.
Славный рыцарь Эд де Морей и его воины внезапно оказались за пределами уже освоенного моей памятью и только что полюбившегося мира. В те мгновения память бережно сохранила взгляд рыцаря Эда, полный сочувствия, которое я принял, как самую лучшую награду за все странствия и неизвестные мне прошлые тяготы.
Затем румский двор занялся чествованием вождей «пестрого» караманского племени, доблестно сражавшегося у стен дворца, а меня отвели в другие покои. Там «посланника удачи» отмыли, натерли самыми дорогими благовониями, одели в красивые одежды и накормили такими яствами, которые он, по смутному подозрению, не мог отведать ни разу за последнюю тысячу лет.
Так я превратился в настоящего сельджука, младшего серхенга, носящего черные одежды, алый пояс, алые сафьяновые сапоги и алый тюрбан. На боку у меня повисла дамасская сабля, а тайную реликвию я стал крепить выше, у самого плеча.
Меня поселили в правом крыле дворца вместе с остальными серхенгами, которые с первого же дня стали обращаться со мной, как со своим начальником, а вовсе не младшим по возрасту и чину.
Все складывалось так, будто я наконец искупил перед Всевышним какую-то тяжкую вину и теперь получаю заслуженное воздаяние.
Однажды вечером визирь и мой дядя позвал меня в свои покои, усадил на тюфяки подле треног с курившимися благовониями и, потчуя сказочными блюдами, принялся рассказывать историю, которую при иных обстоятельствах я должен был бы знать лучше него.
РАССКАЗ ВИЗИРЯ
Дорогой племянник, теперь, когда ты немного освоился с новыми одеждами и новой жизнью, пришло время поведать тебе о твоем отце и открыть удивительную историю твоего рождения. Возможно, услышанное тобой восстановит хотя бы часть утраченных воспоминаний, и мы сумеем разгадать не только тайну твоего исчезновения, но и тайну твоего имени, не известного даже твоему отцу вплоть до того дня, когда мы расстались с ним и он отправился в свое роковое путешествие на Восток.
Мы происходим из древнего и знатного аравийского рода. Все наши предки и родственники были известны своей близостью к халифам, султанам и эмирам, а также прославились знаниями в каламе, науках и военном деле.
Твой отец носил имя Умар ибн Хамдан аль-Азри и считался великолепным наездником, метким стрелком и умелым спорщиком.
Однажды во дворце египетского султана зашел разговор о статуях, привозимых из пределов Византии и Индии. В тот вечер сотрапезники султана, в числе которых был и твой отец, не скупились на похвалы одной такой статуе, недавно доставленной из Трапезунда. Искусно вырезанная из розового камня, эта фигурка изображала девушку с прекрасными чертами лица и округлостями тела.
Умар и раньше подолгу глядел на нее, особенно в часы обильных возлияний, иногда не к месту замолкая, а порой и вовсе теряя нить беседы. На этот раз султан, весьма благоволивший к Умару, не вытерпел и сказал: «Сколь же приятней для глаз и ушей, но опасней для здравого рассудка изваяние, хотя и такое же безмолвное, как это, но зато способное двигаться и исполнять любое твое желание».
Этими словами султан, догадываясь, что у юноши на сердце, хотел отвлечь его от пустых грез, от этого мраморного миража, а, с другой стороны, намекал на новую наложницу визиря, немую красавицу из скифского племени.
Твой отец Умар вспыхнул в душе, посчитав слова султана за насмешку над его неопытностью, и дал себе страшную клятву в том, что найдет способ увидеть Гюйгуль — так назвали немую уже в Египте — и сравнит ее красоту с красотой мраморной статуи.
В одну из ночей, когда визирь был в отъезде, ему удалось проникнуть в дом. По веревке он взобрался на крышу и с помощью кинжала сумел поднять несколько черепиц.
Между тем, Гюйгуль случилось зайти в один из покоев, где больше никого не было. Там и застиг ее твой отец, сразу узнав по всем известным приметам. В тот же миг они воспылали друг к другу такой сильной любовью, что не смогли удержаться и насладились последними смыслами страсти.
Тем временем брешь была обнаружена, и стража поспешила на розыски дерзкого, как полагала, вора, забравшегося в дом.
Пытаясь улизнуть из покоев визиря тем же путем, Умар попал в засаду, заколол двух стражей и спасся бегством.
Ему пришлось скитаться в разных местностях и даже кочевать среди бедуинов, пока, наконец, он не добрался до Иерусалима. Но и там его пребывание открылось соглядатаям могущественного визиря. У всех ворот встали преследователи, и пути из города были перекрыты.
Последнюю свою драгоценность, перстень с большим изумрудом, Умар отдал торговцу, под домом которого был обширный подвал с тайными отделениями, где твой отец и стал проводить дни и ночи.
Однажды в поздний час он услыхал шаги и, осторожно выглянув из-за кувшинов с маслом, едва различил во тьме человека, спускавшегося в подвал без светильника.
Не подходя ближе, незнакомец позвал твоего отца по имени и, не дождавшись ответа, произнес, искажая слова чужеземным выговором:
«Не бойся меня, храбрец. Я, в твоем неверном понимании сам неверный, негоциант из славного города Флоренции. Мое имя в этот час не имеет значения. Сегодня я разделил трапезу с хозяином этого благословенного дома. Мы с ним старые друзья, и он поведал мне твою историю».
Услышав такое признание, Умар невольно откликнулся и, едва не повалив кувшины своего спасителя, вышел навстречу незнакомцу.
«Теперь, когда ты стал ближе, — продолжил флорентиец, черты которого были не различимы во мраке, — я смело могу признаться и в том, что хорошо знаю твоего гонителя».
Умар отшатнулся и вырвал из-за пояса кинжал.
«Я безоружен, славный воин, — с усмешкой сказал незнакомец, будто видел в темноте не хуже совы. — И добавлю, что так же, как ты, поступил однажды визирь султана. Я не могу сказать, что после этого мы остались друзьями. Именно поэтому я с радостью полез сюда по темной лестнице, рискуя свернуть себе шею, и теперь готов помочь тебе безо всякой денежной мзды. Даже напротив, мой замысел потребует кое-каких издержек от меня самого».
Делать было нечего, и Умар в знак доверия бросил кинжал на каменный пол подвала.
«Я не сомневался, юноша, в твоем благородстве, — продолжил флорентиец. — Город нашпигован ассасинами визиря, как жареный фазан оливками. Есть только один способ обмануть их всех».
Незнакомец помолчал, словно ожидая, что твой отец догадается сам, но холодный рассудок изменил Умару, и он был готов принять любой замысел, не вдаваясь в его лучшие или опасные стороны.
«Самый верный способ спасти себя — это перестать быть собой», — сказал флорентиец.
«Объясни, добрый человек, — совсем смутился Умар, продолжая пребывать во тьме внешней и душевной. — Я не понимаю».