— О Всемогущий! — взмолился я. — Неужели Ты никогда не даруешь мне истинной свободы?!
Пока я в отчаянии допрашивал Всемилостивого и Всемогущего, ко мне с тыла приближался угрожающий топот и в спину неслись злобные крики. Мой конь был ранен, сесть на султанского коня я бы себе не позволил и при всем том вовсе никуда не собирался бежать.
Гулямы, верно, порубили бы меня саблями, как баранью ляжку для плова, если бы их не остановил старший серхенг.
— Стойте! — крикнул он. — Нечестивый убийца нашего повелителя должен быть казнен позорной казнью на глазах жителей Коньи!
Мне оставалось только смолчать и прийти к заключению, что охота, по всей видимости, завершена.
В славную столицу Румского царства я возвращался в сопровождении огромной свиты. Только веревки, прикрутившие мои руки к бокам, можно было рассматривать со стороны как знак, отличавший меня от новоиспеченного султана.
Дяди я больше не увидел ни на дворцовой площади, ни в саду, ни в самом дворце. Он не спустился ко мне и в темницу, не встретился и на следующее утро, когда меня вели через сад к дворцовым воротам. Прислушиваясь в последний раз к журчанию родника, я подумал, что счет султанов в дядиной копилке наконец окончен.
Страх и радость поделили царство моего сердца безо всякой войны между собой. Было, чего страшиться, ведь истекал последний час моей, хотя и непонятной, но все-таки собственной жизни, в которой я запомнил и прекрасные небеса, и роскошные блюда, и журчание родника, и, наконец, жгучие глаза Черной Молнии. С другой стороны, было, чему радоваться: мне казалось, что я собственным усилием в неравной борьбе с демоническими силами обрел свою главную ценность жизни под небесами: свободу. Если бы теперь и явился какой-нибудь тайный господин, чтобы произнести ненавистное мне имя, то чего бы добился он от связанного по рукам слуги, ведь даже маленький, невесомый кинжал тоже сорвали с моего предплечья и упрятали от меня, по всей видимости дальше самой острой сабли. Я с радостью расстался с ним, а заодно и с Великим Мстителем, теперь представлявшимся мне некой грозовой тучей, висевшей в недоступной дали, за грядами гор. Я решил присвоить себе имя сам, с последним вздохом, но, хотя до ворот оставались считанные шаги, я все не мог припомнить какое-нибудь имя, подходящее для такого важного дня.
Страх, однако, захватил еще половину удела, доставшегося радости, когда глазам моим открылась наполненная жителями Коньи дворцовая площадь и возвышавшееся над россыпями голов орудие казни. На широком деревянном помосте были возведены еще одни неприхотливые ворота, состоявшие из трех бревен, то есть — двух крепких косяков и одной верхней перекладины. С перекладины вниз, до высоты человеческого роста, свисала толстая веревка, кончавшаяся сеткой с крупными ячеями, а на косяках, примерно на высоте плеч, болтались ремни из темной кожи. Эти райские врата стерег грозный привратник, огромный эфиоп, каждая из грудных мышц которого едва ли не превосходила размером лошадиный круп. У него на поясе безо всяких ножен, на одной кожаной петле, висел широкий меч, по виду которого я и догадался о назначении всех остальных приспособлений.
Сетка должна были облечь целиком мою голову и затянуться петлей на шее, а ремням, схватившим запястья, полагалось напрячься изо всех сил и растянуть мои руки в стороны. После чего наступала очередь заточенного клинка и огромного эфиопа. Играючи, эфиоп отсекал мне правую руку, которая безвольно повисала на правом косяке, затем кровь левой руки должна была так же обрызгать левый косяк. Ноги мои при этом, разумеется, подкашивались, отчего я повисал в сетке, затягивая петлю, как на виселице, и последним жестом черной десницы эфиоп должен был отбросить в сторону потерявшее надобность тело, оставляя голову в сетчатом мешке для обозрения любопытному народу.
Когда я шагнул на первую ступень эшафота, для радости в цитадели моего сердца оставалась единственная, самая верхняя, бойница. Последней моей вполне бесстрастной мыслью было подозрение, а не этот ли самый эфиоп скрывался в темных доспехах, когда преследовал меня по лестницам и закоулкам горной крепости.
Сетчатый мешок был так туго затянут на моей шее, что с трудом пробивалась отрыжка, явно свидетельствовавшая о том, что меня наконец прохватил настоящий предсмертный страх, хотя мне казалось, что всякий страх кончился и осталось только тягостное нетерпение. Сквозь ячейки я окинул взором площадь и не нашел в многолюдстве ни одного из трех человек, которых желал бы увидеть: ни того, кто, возможно, спас меня из горной реки, ни того, кого я спас на этой площади, ни ту, которую я на этой же площади едва не погубил. Не было ни дервиша, ни рыцаря Эда, ни Черной Молнии, а грозный эфиоп уже встал за моей спиной. Теперь, после искусного затягивания всех положенных узлов, ему оставалось доделать сущую мелочь.
Когда стоявший у края помоста дворцовый кади, охрипнув, выкрикнул последнее слово приговора и стал сворачивать пергамент, я коротко помолился и закрыл глаза. Сквозь гул литавр и голосов я расслышал бычий вздох палача и подумал, как бы извернуться и вместо руки подставить голову. И вдруг моя правая рука ослабла и, как плеть, шлепнулась по бедру. Со свистом пронесся рядом со мной тяжелый меч и рассек помост.
«Совсем не больно!» — поразился я и раскрыл глаза.
В тот же миг упала и вторая моя рука, и что-то обрушилось мне на голову!
Буря уже бушевала на площади, когда я наконец разобрался во всех своих разрозненных видениях и чувствах. Руки остались целы, зато ремни оказались отсечены от косяков страшными стальными звездами! Голова осталась на плечах, зато веревка была срезана у самой перекладины! Меч остался цел, зато была разрублена доска помоста, и сам эфиоп, пронзенный в шею длинным жалом стилета, лежал под перекладиной, подобно темной слоновьей туше, испуская смертные хрипы.
Еще безо всякого ясного замысла в голове, чудом оставшейся на своем законном троне, я дернул меч за рукоятку, но вырвать его из помоста мог теперь разве что такой же мощный эфиоп. Я хотел было вооружиться стилетом, уже один раз спасшим мне жизнь здесь, на месте казни, но едва я протянул руку к бычьей шее эфиопа, как всей моей волей овладел звонкий крик, донесшийся из толпы:
— Беги! Быстрей!
Этот чудесный голос мог принадлежать только Черной Молнии!
Не глядя, я прыгнул с помоста прямо на толпу, разбежавшуюся передо мной, как стадо овец. Черную Молнию я узнал только по стройному телу лани и по тюрбану, конец которого скрывал лицо.
— Пригнись! — крикнула она, очутившись прямо передо мной, и стремительно понеслась через площадь, рассекая толпу, подобно брошенному во врага стилету.
Я пустился за ней, прихватив болтавшиеся за мной ремни и веревку.
Черная Молния вела меня к устью той самой улицы, по которой я вышел на площадь в час низложения султана Масуда Третьего. Но когда с воплями ужаса разбежались перед нами последние ротозеи, пришедшие посмотреть на разделку человеческого тела, сама Черная Молния, вскрикнув от изумления, метнулась в сторону, и моим глазам открылась бешеная скачка франков, уже готовых вырваться из узкого русла улицы и вновь подчинить площадь своей власти. На мгновение я замер, будто окаменевший, а франкские рыцари во главе с Эдом де Мореем мчались прямо на меня.
Вокруг началась ужасная давка. Невольно оглянувшись, я заметил над толпой движение черных тростников. То были длинные пики султанских гулямов, пробивавшихся ко мне сквозь чащу обезумевших зевак. Еще одного мгновения мне хватило, чтобы узнать все новости о Черной Молнии. Остерегаясь и толпы, и гулямов, она скользила вдоль стены, окружавшей площадь, явно примериваясь взлететь на нее и спастись из этого хаоса. Я бросился было помочь ей, но кони франков, опахнув меня тяжкой теплотою, уже заворачивали с улицы вдоль стены и мощным галопом уже настигали ту, которую я на этой же площади однажды едва не погубил и которая только что спасла меня от самой отвратительной из всех уже известных мне смертей.
— Юноша! — донесся до меня с небес голос рыцаря Эда. — Беги! Мы не выпустим гулямов отсюда!
Это новое повеление спасать свою шкуру я исполнить не мог и во весь дух бросился вслед за рыцарем Эдом. Он уже обогнал Черную Молнию, едва не придавив ее конем к стене, и круто развернулся. Франки тут же осадили коней, встав плотной цепью, и опустили мечи.