Только Новак, оправившийся от первого испуга, проявлял к этим переговорам определенный интерес. Он быстро понял, сколько может потерять, если переговоры закончатся успешно, и начал кампанию подкупа западногерманских журналистов, для чего откуда-то получил дополнительные фонды. В этом направлении, как я уже упоминал, он действовал и ранее, но значительно усилил свою активность, узнав, что во время переговоров между министрами иностранных дел Польши и ФРГ был затронут также и вопрос о «Свободной Европе». Ему стало не хватать Пампух-Броньской, Осадчука, Шульцингера и Рейха-Раницкого, он начал искать союзников из числа «новых эмигрантов». Из этих кругов он привлек на свою сторону, среди прочих, Дрожджинского и Карста. Суммы по нескольку тысяч марок легко переходили из рук в руки. За эти деньги Новак хотел добиться одного, чтобы западная, и особенно западногерманская пресса обходила молчанием вопросы, связанные со «Свободной Европой». Ему было важно скрыть от читателей, что ее существование затрудняет нормализацию отношений между Польшей и ФРГ и что Варшава требует от Бонна ликвидации этой диверсионной радиостанции, деятельность которой противоречит как духу, так и букве документов, определяющих отношения между обоими государствами.
Наряду с этими мероприятиями, безусловно, имеющими большое значение для «Свободной Европы», оказавшейся объектом критики со стороны общественного мнения, Новак усилил также внутреннюю цензуру в польской секции. Хотя передачи по-прежнему сохраняли антипольский пропагандистский характер (мюнхенская ячейка CIA никогда не имела и не имеет намерения ввести какие-либо изменения в этом отношении), тон выступлений перед микрофоном как бы несколько смягчился. О тех же самых вопросах говорили, более тщательно подбирая слова, стараясь избегать резких выпадов. То же содержание подавалось в новой форме.
КОЕ-ЧТО О ЛИЧНЫХ ДЕЛАХ
Взяться за написание этого раздела мне было очень нелегко. Когда-то, еще в средней школе, я прочитал «Исповедь» Жан-Жака Руссо, но под влиянием прочитанного я почувствовал отвращение к публичному показу своей жизни, к рассказам о наиболее личных, даже интимных ее сторонах. Мой товарищ, с которым мы часами раздумывали, чем закончить книгу о длинном и нелегком периоде моей жизни за пределами родины, прочитав первые главы, сказал:
— Знаешь, читать эту книгу, пожалуй, можно, но чего-то в ней еще не хватает. Читатель не поверит, что твоя жизнь была сплошной полосой рискованных приключений, что ты был занят только вопросами «Свободной Европы» и, кроме основных своих дел, связанных с выполнением заданий Центра, не думал ни о чем другом и ничего другого не делал. Ведь семь лет — срок немалый.
— Эта сторона моей жизни имеет второстепенное значение, — пытался возразить я. — Она лишь в малой степени связана с кругом основных проблем, о которых я хотел рассказать…
Товарищ не дал мне закончить.
— Когда обсуждалось порученное тебе задание, — напомнил он, — то было решено, что твое поведение будет определяться принципом: «С волками жить — по волчьи выть». Речь шла не только о политических, так сказать, декларациях, но также и об образе жизни в новой среде, о приспособлении к царящим там обычаям, о вхождении в роль человека с той стороны баррикады. Хорошо, если бы ты добавил что-нибудь на эту тему, дал бы более полную картину мирка, в котором провел столько лет и был, сам того не желая, его составной частью.
Читатели сами решат, был ли прав мой товарищ. Я не привел бы этот разговор, если бы был совершенно уверен, что мои личные дела действительно должны стать составной частью моих воспоминаний. Слова моего товарища объясняют, почему, несмотря на все нежелание рассказывать о своей личной жизни, я в конце концов делаю это.
Когда я начал работать в «Свободной Европе» и получил первое жалование, то оказалось, что я располагаю значительной суммой. Никогда ранее у меня не было столько денег, сколько я зарабатывал в Мюнхене.
Довоенного времени я не помню. Только как в тумане вижу я небольшой особняк моих родителей на Виленщине. У подъезда были зеленые колонны, а за окном комнаты, где стоял мой конь-качалка, я однажды увидел на заснеженном кусте какую-то ярко окрашенную птицу. Наверное, странно, что в памяти четко запечатлелись такие подробности, а все остальное стало каким-то неуловимо отдаленным фоном. Скорее всего, это был снегирь, ибо сочетание его алого оперения с белизной снега и раскачиваемой холодным ветром черной веточкой показалось мне таким волшебно прекрасным, что много лет спустя, уже в начальной школе, получив на уроке польского языка задание написать сочинение на тему «Твое самое сильное переживание», я разорвал тетрадь, будучи не в состоянии обычными словами выразить то, что чувствовал, когда ребенком сидел в теплой комнате и не мог оторвать глаз от маленькой птички, подвижной капли пурпура в поседевшем от инея парке.