- Куда нам, барин? – повернувшись к Тимофею лицом и натянув поводья, спросил возница.
- Давай к дому воеводы! Знаешь куда?
- Да не мудрено. Его дом внутри кремля, аккурат у башни на Погребу. Там еще есть проход к Упе.
- А мне говаривали, что двор его в Никитской слободе! – удивился Тимофей.
- Так там его вотчина. Сам воевода из местных бояр. А в кремле занимает хоромы по праву должности. Туда временно, пока он главенствует и перебрался со всей своей семьей. Так куды скажешь, барин? В кремль?
- Давай туда! – приказал Тимофей.
Федот стеганул кобылу, и та тихонько побежала по узким улочкам мимо высоких заборов, скрывающих терема и хоромы зажиточных горожан, и покосившихся изб более бедных их соседей к кремлю, где находился второй, официальный дом воеводы. Преодолев ворота Погребной башни, кибитка остановилась на большой Московской улице перед высокими воротами, прерывавшими деревянный забор-частокол, за которым возвышался терем с башней-вежей. Башня была увенчана теремцом-смотрильней, служившей для семейства воеводы дозорной вышкой. Федот вылез из кибитки и, подойдя к воротам, стал стучать в них кулаком. Вскоре отворилась дверка и перед ним появилась дворовая девка.
- Чаво тебе? – кинула она словно сама была боярыней, а перед ней стоял холоп.
- Барин приехал к воеводе! – пробормотал смутившийся возница, представитель столичного чиновника.
- Какой такой барин? – спросила девка, сменив свою спесь на более вежливый тон.
- Особый обыщик из Москвы! Велел доложить о нем воеводе!
- А как звать то его?
- Романцев Тимофей Андреев сын…
- Ой! Щас! – пискнула дворовая девка и скрылась, захлопнув дверку в воротах.
Прошло совсем немного времени и ворота отворились, пропуская вовнутрь боярского двора кибитку московского гостя.
ГЛАВА 3.
Иван Васильев сын Морозов сидел в столовой и кушал. В последние годы, буквально за пару лет, он очень сильно раздобрел и поэтому лекарь-немец, специально выписанный им из Москвы, посоветовал своему пациенту употреблять в пищу только несколько блюд и те он должен был кушать в малых количествах. Небольшая фарфоровая тарелка из сервиза, купленного воеводой Морозовым лично в Смоленске у аглицкого купца, наполовину была наполнена рассыпчатой, почти сухой гречихой. Ни маслица, ни сливок, ни даже молока, это блюдо не содержало. Иван Васильевич с трудом засунул в рот серебряную ложку с крупинками ужина и стал напряженно жевать, гоняя плохо разваренную гречку по зубам. И зачем я мучаю себя? – подумал пятидесятилетний мужчина, - ведь в моем возрасте животы имеют все бояре и даже дети боярские, да тот же Пахомов, стольник стрелецкий, что был у него вчера, вообще имел живот как у не отелившейся коровы. А у меня он слегка только выпирает. Я же не какой-нибудь там смерд. Я воевода, я боярин знатного роду. Зачем мне быть худым аки юноша? Ну, у них там в Европах все худые, так что ж! Мы не должны же брать с них пример во всем, ладно в науках, в изобретениях различных, в устройстве жития, но не во всем же! Однако он думал так только тогда, когда приближалось время трапезы или, когда уж очень хотел чего-нибудь перекусить, кулебяки там или расстегая, или даже простого ржаного хлебушка. В тайне от своих домочадцев, которые поддерживали лекаря в его стремлении заставить батюшку похудеть немного, глава семейства таскал-таки всяческую съестную мелочь. Повар Игнатий, умевший готовить все и перекупленный Иваном Васильевичем у московского боярина Федорова смиренно молчал, когда к нему заглядывал голодный хозяин и между прочим пробовал что-нибудь съестное. Поварята тоже, опустив головы, ждали, когда боярин уйдет, пережевывая кусок курицы или горячего расстегая. Лекарю было невдомек, отчего время идет, а его пациент никак не худеет. Но он не сдавался и неизменно каждый раз продлевал срок съестных ограничений своему пациенту.
Кому воевода завидовал в минуты острого голода, так это своим детям - дочери и старшему сыну. Они были стройны и красивы, могли не ограничивать себя в еде и наслаждаться вкусными блюдами его повара. «Все в мать пошли», - считалось в их семье. Он редко кушал в одиночестве, но жена с дочерью ушли на ярмарку, а сын с «дворовыми опричниками», как называл семейную охрану воевода, их сопровождал в походе по городу. К тому обязывала его должность, но и времена действительно становились опасными. Еще несколько лет назад в Туле царило спокойствие, а нонче воздух был пропитан страхом, словно кулебяка начинкой.
Иван Васильевич отбросил ложку, отодвинул тарелку и встал. К столу подбежал дворовый мальчишка, ухаживающий за столом и быстро унес полупустую тарелку и серебряный прибор. Хозяин в дурном расположении духа покинул столовую палату. Он прошелся по комнатам, заглянул в спальню, прошел в библиотеку. Ему нравился его нынешний дом. Он был просторнее и удобнее их фамильного гнезда. Два этажа просторных палат, почти как у московских бояр.
Верхний этаж хором изобиловал множеством комнат и палат различного предназначения: спальни, которых было по одной на каждого члена семьи, гостевые, не одна, а целых пять, столовая, библиотека-кабинет, палата в которой воевода принимал доклады. Нижний этаж большого дома состоял из двух изб с кирпичным основанием с узкими сенями, которые отапливались, как и весь громадный дом. Здесь в основном обитала многочисленная прислуга семьи воеводы. К тыльной части дома примыкала маленькая клеть-кладовая. С правой стороны к зданию прирубили срубную, низкую пристройку, в которой ржали лошади, и которая служила еще и овчарней. Во дворе имелось еще несколько изб, предназначенных для обслуживания многочисленной дворней: поварни, ледники, погреба, хлебники, пивные сараи.
Дом тульского вельможи, охотно воспринимавшего европейский комфорт, был наполнен предметами аглицких, фрязевских и французских мануфактур. Множество комнат дома были обставлены европейской мебелью, стены увешаны зеркалами и даже картинами. С потолка столовой палаты свисала огромная люстра, на полках была выставлена для обозрения дорогая посуда с востока и запада. В спальне стояла иноземного производства кровать с пологом. В библиотеке, специально под книги отведенной палате, имелась обширная коллекция как религиозных византийских книг, так и светской литературы на нескольких языках, что свидетельствовало о высоких запросах ее владельца.
Однако не в библиотеке находил успокоение Иван Васильевич. Воевода в минуты грусти любил забираться на верх башни терема. Открывавшаяся оттуда ширь захватывала его дух: селения над береговыми склонами, бескрайние просторы и голубые лесные дали, замыкавшие горизонт. А необъятный небесный свод, к которому боярин постоянно обращал взоры, жил собственной, богатой знамениями жизнью: в погожие летние дни его голубизна навевала умиротворение, а в ненастье, когда клубящиеся облака вступали в свой извечный бой, вселял смутное чувство тревоги.
И в тот час Иван Васильевич в тяжелых думах стал медленно подниматься по лестницам башни чтоб обозреть свои владения. Настроение, конечно, у воеводы было испорчено не голодом. Его беспокоили доносы, участившиеся в последнее время. Сначала воевода посчитал их простыми наветами, но извещения о готовящейся крамоле стали поступать от разных людишек. Среди них были и стрельцы, и тайные осведомители и даже крестьяне. Сообщалось, что в город и окрест пробрались ляхи и готовят бунт, подбивают добропорядочных посадских людишек к неповиновению, почти как при Болотникове. Иван Васильевич хорошо помнил, те смутные времена и что тогда происходило в Туле. Он всей душой не желал повторения бунта, тем более царская власть уже никем не оспаривалась, не было никаких претендентов на царство. Воевода отписал о всем происходящем в Москву и со дня на день ожидал приезда столичных чиновников.