Пролог
Особенно сладкий, как целая стопка сахарной ваты, взятая родителями в парке аттракционов, сон был прерван безудержным воем, доносившимся из соседней квартиры. С трудом раскрывая глаза, слипающиеся, словно политые карамельным сиропом, Василий сел на диване, ладонью массируя лицо, будто пытаясь пальцами стереть липкие оковы ещё не до конца ушедшего сновидения. Вой повторился, заставляя его поморщиться и неловко скинуть ноги с кровати. Пол приятно охладил разгоряченные ступни, но в следующую секунду тело сковал озноб — тепло, накопленное одеялом, схлынуло, оставив несчастного Василия наедине с Арктикой, в которую превратилась комната. Он поднялся, стараясь не делать слишком резких движений, а то ещё голова закружится и пиши пропало, опять провалы в памяти, ударился об угол стола…
— Да что ж это такое-то? — пробормотал мужчина, ковыляя до выключателя. Щелкнув им, он обрадовался приятному теплому свету, наполнившему комнату, но натужное жужжание лампочки заставило его ещё раз поморщиться. «Поменять надо бы, — мелькнула мысль, пока босыми ногами шаркал на кухню, — а то ещё бабахнет, осколков по комнате не собрать».
На кухне его приветствовало пикание духовки, которая, светя неоновыми зелёными цифрами, показывала три часа пятьдесят три минуты.
«Скоро рассвет, — подумал Василий, снова морщась и прислоняя руки к лицу. — Темень какая. И кофе кончился».
Вой из соседней квартиры прозвучал подобно сирене, и он чуть не упал от испуга, вздрогнул всем телом. «Юровин, — строго сказал Василий самому себе, — соберись, ты уже не маленький мальчик, а взрослый, состоятельный мужчина. Ну и что, что тебе всего двадцать семь лет? Это не повод пугаться какого-то там воя. Это опять в седьмой квартире. Как обычно».
Квартира номер семь в их доме в какой-то степени была схожа с квартирой номер пятьдесят на Большой Садовой 302-бис из бессмертной классики литературы. Почему-то только это сравнение приходило Василию в голову каждый раз, как он слышал странные звуки. То плеск в ванной, то резкий звонок телефона в глухую ночь, то невнятные шумы и бормотания. Но никто не жаловался — Анна Петровна жила на этаж выше, а квартиры на лестничной площадке пустовали. Даже если хозяева здешних квартир сдавали их в аренду, надолго никто не засиживался — пара месяцев, и людей как ветром сдувало. Василий иногда думал, что все они сбегали после очередных завываний в седьмой квартире. Тем не менее, никто не жаловался. Даже он, частенько просыпающийся из-за них по ночам. Забывал будто. Хотел пойти утром, постучать соседке в дверь, взглянуть в глаза с укором, попросить вести себя тише — с такими мыслями спать ложился. А просыпался — и как будто не было ничего, только голова от недосыпания побаливает, да ноги немеют.
Василий щелкнул по кнопке чайника, даже не смотря, сколько в нем осталось воды, достал завалявшийся с давних времен пакетик отвратительного чая, который презрительно называл «подкрашенной водицей», и бросил его в большую черную кружку. «Всё равно уже встал, — подумал он, глядя в окно на детскую площадку. — Так хоть статью перевести смогу вовремя…»
Голова болела, тисками сжимая виски. Василий старался дышать поглубже, но к симфонии боли присоединилась спина. Рубцы, идущие вдоль позвоночника, снова начали ныть, и даже спустя одиннадцать лет после аварии Василий чувствовал дикую боль, как тогда, при столкновении. Ох, а ведь если бы мать не устроила скандал в тот день, если бы он не сел на мотоцикл…
Чайник вскипел, и Василий залил пакетик кипятком. Оставалось подождать, пока вода превратится в краску, хоть это и не было заметно — дно и стенки у кружки тоже были чёрные. И уже потом можно получить хоть маленькую дозу бодрости. Без футболки стало холодно, и Василий прошлепал в кабинет. Стянул со стула на колесиках свою домашнюю одежду — футболку и свободные серые штаны, — и вернулся на кухню, спеша уберечь чай от излишней горечи. Отправив пакетик в мусорное ведро, он уселся на табурет, который казался ему ужасно неудобным, уперся плечами и спиной в стену и закрыл глаза, стараясь угомонить боль. Завывания из соседней квартиры прекратились, и ему на миг показалась какой-то подозрительной и страшной наступившая тишина. Василий громко вздохнул, слыша, как бьется его собственное сердце, как тикают висящие в коридоре часы, как лает чья-то собака во дворе, и ему захотелось по-детски горько разрыдаться. Тишина давила на него, хотя днем Василий отчаянно сражался за право побыть наедине с самим собой. Видимо, сейчас на него действовала сама ночь — то особое время, когда что-то, над чем человек бьется под лучами солнца, представляется в ином, серебристом свете, который показывает вещи такими, какие они есть. Искренность ночи, её ясность и настроенность на постижение тайны — именно в такое время Василий осознавал, что жизнь его медленно, но верно катится в пропасть.