А. Афанасьев
СЕМЬ ВЕРСТ ДО НЕБЕС
В. Максимов. ЧЕРЕЗ ЛЕС — К НЕБЕСАМ
Возвращаясь в Париж из Москвы, где не совсем по своей воле не был около семнадцати лет, я вез с собою огромное количество самых разных рукописей, среди которых оказался и этот прозаический сборник. Признаться, особо выдающихся открытий в этом багаже я найти не ожидал: при тех возможностях, что появились сегодня перед отечественной периодикой, вряд ли что-либо значительное могло пройти мимо ее внимания или хотя бы мимо внимания самиздатовского читателя.
И все же вещи талантливые и очень обнадеживающие нашлись. И в их числе одной из первых я смело назвал бы прозу Александра Афанасьева. В ней чувствуется та душевная и духовная чуткость, та «милость к падшим», та обновляющая человека жажда, выражаясь по Пастернаку, во всем дойти до самой сути, какие только и делают просто пишущего человека писателем.
Автор определил жанр своей повести «Семь верст до небес» как «сказку-ложь» и этим заранее предуведомил нас об условности всего в ней происходящего. Только условность эта тоже, простите меня за невольную тавтологию, условная, кажущаяся, ибо слишком узнаваемы наполняющие ее жизненные реалии.
Вместе с героем повествования Алексеем Тарлыковым мы кружимся по кафкианским лабиринтам нашей повседневности в поисках выхода к нормальному человеческому состоянию, слепо натыкаемся на иллюзорные, но тем не менее непреодолимые препятствия и тупики, схватываемся в неравной борьбе с врагами-фантомами и, капитулируя, падаем под колеса призрачной машины, олицетворяющей нашу безумную, но в то же время веще целенаправленную эпоху.
А за нами сквозь дремучий лес своих собственных ошибок и преступлений, заблуждений и откровенной лжи, духовного забытья и безблагодарности пробиваются к грядущему небу идущие следом современники: «Выше. Выше. Туда, куда непонятно зачем лезет тропинка. Туда, где в землю всажены камни по самый череп. Где трава захлестнула камни. Где деревья, сливаясь с травой, врастают одинаково свирепо — и в камни, и в землю, и в небо. Еще взмах. Еще… Легка твоя походка. Свежо дыхание. Много-много шагов впереди. Больше, куда больше, чем улетело с кручи. А сколько неба над головой, а сколько земли под ногами. Небо. Белое. Большое. Идешь, поднимаешься в него. И если смотреть с земли на тебя, вверх, кажется — ты в небе. Нет. Тебе виднее. Небо всегда вверху. А ты всегда идешь к небу. Вверх. Вверх…»
Пробьются ли? Дойдут ли?
Мне представляется, что Александр Афанасьев задается в своем литературном поиске теми же вопросами, но в конечном счете все же приходит, на мой взгляд, к единственно возможному здесь выводу: смысл этого пути не в цели, а в самом восхождении.
СЕМЬ ВЕРСТ ДО НЕБЕС
И зачем вы друг другу до сих пор врете? Ведь вы давным-давно мертвые?
Свидетельствую: все, что я расскажу здесь об Алексее Тарлыкове — неправда процентов так на семьдесят.
Я просто-напросто вам буду врать о нем. Я стану придумывать случаи из его жизни, которых не было. Я попытаюсь умолчать о том, о чем мне говорить невыгодно. А неопровержимые факты я постараюсь истолковать так, как это удобно мне.
Вы поражены, разумеется, моей беспардонностью? Напрасно. В своих намерениях я искренен как всякий добросовестный ученик. Но в отличие от многих и многих авторов, дающих на первой странице торжественную клятву говорить правду и только правду и лгущих поневоле или с желанием на всех страницах последующих, в отличие от этого лукавого племени я наивен как ребенок, ведь я сразу же в своих лживых помыслах и признаюсь.
Более того, я считаю, что вранье, истово и ежесуточно справляемое, — это мой гражданский долг. Да это, по сути, долг каждого из людей! То есть, простите, тех, кто, подобно мне, вздумал взвалить на себя тяжкий труд не смотреть на жизнь сквозь пальцы, а объяснять ее казусы, не поддающиеся никакому объяснению, и слеплять факты, которые в принципе слепить невозможно.
Жизнь человека есть набор версий о нем. А если даже человек — это целый мир, то мир есть не что иное, как чемодан, будто апельсинами, набитый доверху более или менее красноречивыми истолкованиями и предположениями. Загляните в себя, попытайтесь только поворотить свое прошлое, и вы поймете: в стремлении к какой-то там единственной правде есть нечто болезненное. Любая правдоподобная история, разъятая на факты, истолкованная по нескольку раз, да в разные времена и с разными целями, окончательно становится непригодной для воспитания и поучения; иная биография, составленная добросовестно и по самым последним образцам, ежели вглядеться да покопаться, рассыпается на жалкие куски.